Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

– Не будут с тебя налог брать, не будут, - растолковывал мужику Петр Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. - Ты сам теперь хозяин всему. Понял?

– Бун, бун!.. Карашо!.. - радостно пролепетал сообразивший наконец старик, торопливо смахивая с глаз слезы. - Бун, карашо!..

– Бун, бун!..- "бунел", как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный инженер", потный и возбужденный, встретил его словами:

– Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро... Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца, невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с "инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием, хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал:

– Бун!.. Карашо... Карашо, Кузмытш! - и лез целоваться.

Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики, которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду.

Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое, бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес фашистов:

– Ось гниль яка... Всю Европу опоганили...

Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя Никита, несколько смягчило Сеньку в отношении Пилюгина. Тем не менее он по-прежнему донимал его.

– Опять сидишь один, - говорил он ему. - Нет бы пойти к хлопцам, побеседовать с ними вместе, анекдоты хотя б послушать... Ну, неисправимый же ты единоличник, Никита!.. А ведь что ты есть один? Ничто! - И Сенька пускался в глубокие и рискованные философские рассуждения: - Вот взять к примеру наш последний бой с немецкими разведчиками. Один бы ты там ничего не сделал. Умер бы от страху. А все вместе мы легко управились с немцами, потому как мы - сила... Ты - опасный индивидуалист, Никита, вот ты кто.

– Отвяжись ты от меня! - стонал Пилюгин. - Что ты ко мне прилепился?.. "Индивидуалист"...

– А то и прилепился, чтоб ты понял...

Но тут появлялся Шахаев, и Сенька покорно умолкал. Однако, отойдя с парторгом от Пилюгина, жаловался:

– Мозолит мне глаза наш Никита, товарищ старший сержант. И зачем вы только с ним возитесь?..

Шахаев хмурился.

– У Никиты много недостатков, как, между прочим, немало было их и у тебя, Семен, да и сейчас еще кое-что осталось, - втолковывал он Ванину. -А мы - коллектив, сила большая, как ты сам говоришь. Вот и надо перевоспитать Никиту в духе уважения к коллективу. Грош нам цена, если мы не сделаем этого. Ты вот уже и сам отделенный, а рассуждаешь не по-командирски... А ведь я считал, что ты уж совсем избавился от своей болезни.

Сенька безнадежно махнул рукой:

– Не верю я в Пилюгина. Его советская власть за двадцать с лишним лет не воспитала, а вы хотели сразу...

– Надо верить. Ты вот что: чем попусту Никиту одолевать, занялся бы полезным делом.

– Каким? - насторожился Ванин, думая, что сейчас опять заставят копать укрытия.

– А вот каким: ты - опытный разведчик. Почаще беседуй со своими солдатами, особенно с новичками. Расскажи им о своих поисках. Да и в газету об этом напиши. Сейчас в дивизии много молодых бойцов. Им пригодятся твои советы. Меня и редактор просил, начподив - тоже.

Предложение Шахаева написать в газету Сеньке особенно понравилось, оно льстило ему. Целый день корпел он над бумагой. Поломал дюжину карандашей. Переживая незнакомые муки творчества, искусал все губы, даже похудел. К вечеру, однако, статья была готова. Сенька перечитал ее раза два -задумался. Не будучи вполне уверенным в своих писательских способностях, на что, конечно, имел веские основания, он после долгого размышления сделал следующую приписку:

"Прошу товарищей из газеты отредактировать мои ошибки и все недостатки в моем изложении выслать мне в письменной форме".

Не страдая избытком скромности, ниже поставил подпись:

"Кавалер четырех орденов гвардии ефрейтор Ванин Семен Прокофьевич".

Затем запечатал статью в конверт и хотел было отдать пакет Кузьмичу, по совместительству исполнявшему у разведчиков должность почтальона, но раздумал. Он вспомнил, что редакция располагалась недалеко от них, и решил отнести пакет сам, тем более что в одном доме с редакцией размещалась и полевая почта: был чудесный предлог встретиться с Верой.

Отпросившись у Шахаева, временно исполнявшего обязанности командира взвода, Семен отправился в редакцию. По дороге он увидел большую группу румынских крестьян. Среди них стоял Александру Бокулей. Он показывал всем на свой дом, хохотал, щелкал языком. Рядом с Бокулеем был невысокий человек, без шапки, с коротко остриженными седыми волосами. Человек этот тоже глядел на дом Бокулея, говорил что-то крестьянам.