Спросив разрешения Забарова, Сенька взял с собой Бокулея и забежал в одну лавчонку. Перед ним любезно раскланялся купец со смолистыми, черт знает как закрученными усами. Сенька порылся в кармане. В руках у него появились леи, которые бойцам выдал накануне ахэчевский начфин.

– Колбасы мне продай.

Лобазник покачал головой и что-то пролепетал.

– Что он? - не понял Ванин.

– Русские деньги просит, рубли,- пояснил Бокулей.- Он думает, что тут Советская власть будет.

– Ах вон оно что! Приспосабливается, значит, купчишка! - Сенька улыбнулся: разведчик полагал, что, во всяком случае, купчишке-то нечего ждать для себя хорошего от Советской власти - не его, нe купеческая эта власть.- Что ж, разве рубли ему дать? - вслух размышлял Ванин.

Рублишки у Сеньки были, но он не решался покупать на них, жалко было советских денег, да и не хотел, чтобы на наши рубли наживал себе богатство этот черноусый, с прилипчивыми глазами человек. При затруднительных обстоятельствах Сенька всегда мысленно ставил на свое место Шахаева, и это помогало ему найти верное решение.

– Рублей я ему не дам! - уже твердо заявил он Бокулею.- Так и переведи! - и направился к двери, но в магазин уже входил Али Каримов. Тот без долгих размышлений вытащил пачку рублевок.

Однако Ванин остановил азербайджанца.

– Не смей! - строго сказал он.

Каримов покорно и молча сунул деньги обратно в карман. Но, отойдя немного, вдруг забушевал. Сначала тихо, потом все громче и горячей. Он говорил часто, отчетливо и непонятно. Можно было только догадываться, что, поразмыслив, Каримов решил, что Ванин поступил неправильно, не позволив ему сделать покупку на рубли, что Сенька только принизил советские деньги в глазах румынского торговца, а ведь в конце концов - на этот счет у Али не было ни малейшего сомнения - и в Румынии должна быть Советская власть, не зря же Красная Армия пришла в эту страну!

– А ты дискретируешь! - в запальчивости повторял он это понравившееся ему, неудобоваримое чужое слово.

– Постой, постой, Каримыч! - с добродушной снисходительностью остановил его Ванин. Он чувствовал, что Каримов произнес это обидное слово неправильно, и хотел поправить, но вовремя сообразил, что исказит его ещ" больше. Смеясь, продолжал: - Разве так можно? Забормотал, как гусь. Помню, к нам на завод - до войны дело было - вот такой же оратор приезжал. Как начал!..- Сенька остановился, взъерошил светлый чуб и, отчаянно жестикулируя, без единого роздыха, выпалил: - Оно, конечно, если правильно рассудить в смысле рассуждения в отношении их самих, есть не что иное, как вообще, например, по существу вопроса, между прочим, тем не менее, однако, а все-таки весьма!..

Пинчук, не дождавшись конца Сенькиной тирады, громко захохотал. Он вспомнил другого оратора, который - дело было в тридцатых годах - приезжал в Пинчуково село. Около трех часов говорил он крестьянам о мировой революции, о Европе, о цивилизованном мире, о великом предначертании истории и проговорил бы, наверное, еще часа три, если бы вдруг какой-то древний старикашка не срезал его неожиданным вопросом.

– Дозвольте спросить? - поднялся он в задних рядах.

– Прошу.

– Скажите нам, будьте добрые, що рыба у Каспийскому мори е чи нэма?

Оратор немного смешался, вопрос показался ему неуместным, однако ответил:

– Есть, разумеется.

– A чому, скажите, в нашей лавке ии нэмае?..

Помещение качнулось от дружного хохота. Смущенный оратор постарался поскорее закончить свою речь...

...Вспомнив этот случай во всех подробностях, Пинчук захохотал еще громче. Кузьмичовы лошади испуганно вздрогнули и прижали уши.

А Ванин продолжал:

– Закатив такую речь, наш докладчик сел, ожидая, когда захлопают в ладоши. Но все мы хлопали ушами да глазами, потому как ничевохоньки не поняли. Так вот и ты, Каримыч, зарядил что автомат.

Шагавший рядом с Каримовым Никита Пилюгин хихикнул, но Сенька быстро и сердито одернул его:

– А ты что смеешься? Не с тобой разговаривают!

Пилюгина Ванин невзлюбил с первых же дней и не хотел этого скрывать. Никита на фронт приехал около двух месяцев назад. Его отец принадлежал к тем немногим упрямцам единоличникам, которых еще можно встретить в отдельных селах и деревнях.

– Должно, как музейный экземпляр держат eго в селе,- узнав об этом, рассуждал Пинчук.

– Вот и этот в батюшку удался,- указывал Сенька на Никиту.- Зачем мы его только за границу тащим, этакого чурбана. Подумают еще, что все мы такие...

Во всяком случае, Пилюгин-сын унаследовал от Пилюгина-отца одну прескверную черту - неистребимую зависть ко всему и вся. Завидовал Никита Ванину потому, что у того много орденов, Акиму - что с ним была хорошенькая девушка, Шахаеву - потому, что его все любили, завидовал даже веснушкам Камушкина. Лишь самого себя считал обиженным судьбой. О Пилюгине Сенька сказал как-то, возражая Шахаеву, вступившемуся за Никиту:

– Ох, товарищ старший сержант, этот Пилюгин всему завидует. Вот увидит у вас на шее чирей и обидится: почему, скажет, у меня нет такого же чирья? И кому только в голову пришло послать этого недотепу в разведчики? А все наш начальник. Увидел здоровяка - и в свое подразделение его. Один, мол, "языков" будет таскать. Натаскает он ему! Чего доброго, свой язык еще оставит... Может, отправим его пехтурой? Пусть там хнычет!..

– Зачем же? - Шахаев улыбался.- Что же мы за разведчики, если одного человека перевоспитать не можем.

– Оно-то так...- нехотя сдавался Ванин.- Но ведь паршивая овца...

– Знаю эту пословицу, Семен,- перебил парторг. - Только к нашим людям она не подходит. Ты вот лучше подумай, как помочь Никите поскорее избавиться от его дурной болезни. Забаров хочет Пилюгина в твое отделение перевести.

– В мое?! Нет уж, товарищ старший сержант, в воспитатели Никиты я не гожусь. Меня самого еще надо воспитывать,- чистосердечно признался Семен и добавил погромче, так, чтобы слышал Ерофеенко: - Вы Акиму его передайте. Аким ведь тоже теперь отделенный. Душа у него мягкая, сердобольная. Глядишь, и пойдет дело. А я, чего доброго, могу еще отколотить...

Вышли на центральную улицу города. Повозка Кузьмича покатилась по асфальту, сбрасывая с колес тяжелые куски высохшего украинского чернозема. Ездовой и старшина сидели рядышком и нередко, поставив ноги на вальки. О чем-то деловито разговаривали, показывая на румынские постройки. По возбужденным, раскрасневшимся физиономиям было видно, что ими по обыкновению овладел хозяйственный зуд.