– Так если ты даже в говне не разбираешься, как же ты берешься рассуждать об Американской Конституции?..

Толстый мальчишка смеялся вместе со всеми, бессильная злоба душила меня. Но я знал: споря против всех, выиграть невозможно и снова набросился на Доктора.

– Сколько раз ты завалил экзамен?

– Допустим, четыре…

– Почему же ты не можешь его сдать?

– А кто вообще может сдать их экзамен? Это же мафия.

– Какая «мафия»?

– Медицинская. Разве эта сволота подпустит кого-то к своей кормушке?

– Но я знаю минимум трех врачей, которые сдали с первого захода.

– Значит, забашляли…

– Они такие же нищие эмигранты, как и ты.

Пытаясь привлечь внимание таксистов, я достал из кармана деньги:

– Доктор, за каждый правильный ответ я буду платить тебе пять долларов. Как по-английски называются почки, ты, конечно, знаешь…

– «Кидней» – сказал простодушный Доктор. – Давай бабки.

– Нет. Пять долларов ты получишь, если скажешь, как называются надпочечники. Ну! О чем ты думаешь?

– Допустим, что я забыл…

– А как будет предплечье?

Возникла нехорошая пауза.

– Надкостница?

– Куда ты гнешь? – сказал Доктор.

– Я хочу тебе доказать, что ты водишь такси не потому, что тебя не пускает к кормушке «мафия», а потому, что ты ничего не знаешь.

– Дурак! – рассмеялся Доктор. – Я двадцать лет лечил людей.

– «Скотов»…

Он сделал вид, что не слышал:

– Этот английский мне ни на хрен не нужен! Я могу лечить эмигрантов.

– Нет, не можешь, – сказал я. – Тебя на пушечный выстрел нельзя подпускать к больным. Ты не знаешь американских лекарств, ты не умеешь пользоваться справочниками. Мы с тобой говорим не в первый раз: ты не в состоянии объяснить механизм инфаркта. Ты после института не прочел ни одной книжки.

– Да кто ты такой! – двинулся на меня Доктор, он готов был меня избить. – Над тобой же все смеются. Ты даже в таксисты не годишься!

– Правильно, – сказал я, – ты точно такой же врач, как я – таксист.

Мальчишка давно отошел и курил на пару с другим пацаном самокрутку марихуаны; мы оба – и Доктор, и я – в равной степени были ему смешны и противны. Но я продолжал разоряться:

– В этой «вонючей» Америке есть, по крайней мере, одно преимущество: здесь вас всех насильно никто не держит!

Они говорили: «Разве был бы в Кишиневе хоть один камень, который я не поцеловал бы?», «А я бы пополз на карачках!», «А я согласен десять лет отсидеть!». Но их не впускали обратно…

Я плюнул под ноги:

– Вы омерзительные, злобные твари! Подонки! – вскочил в чекер и так рванул с места задним ходом – выезд со стоянки был заблокирован кэбами, – что бедный Скульптор еле вывернулся из-под колес…

9

Я кружил и кружил по пустому аэропорту, а руки – тряслись; я не мог прийти в себя. Господи, как глупо! Моя очередь, занятая в половине шестого, – потеряна. И ради чего? Несчастных, раздавленных эмиграцией людей я убеждал в том, что на самом деле им хорошо. А может, я хотел в чем-то убедить самого себя?

Среди моих записей, сделанных в ту, первую таксистскую осень, есть замусоленный блокнот с пометкой «Утренний Кеннеди» и списком действовавших в этой главе персонажей: Архитектор алкон, Грузинский стол, Тарелочка с микрофоном, Скульптор, исчезнувший Узбек… Под списком – жирно отчеркнут вывод, поразившее меня «открытие»: ЭМИГРАНТЫ НЕ ЛЮБЯТ АМЕРИКУ, а за этой записью следуют две мелко-мелко исписанных странички, озаглавленных – «Жареная картошка».

Сделанная бисерным почерком заметка начинается так: «Номер 830 по Пятой авеню, угол Шестьдесят Шестой улицы. Повторите, пожалуйста». – «Зачем?» – «Я хочу быть уверен, что шофер знает, куда нужно меня отвезти».

Странный пассажир был прав: недоразумения с перепутанным или недослышанным адресом иногда случались. Я повторил потаксистски: «Шестьдесят шесть и Пять» и, уловив в слове «пожалуйста» мягкое «Л», спросил:

– Вы из Англии?

– Из Восточной Африки.

Ответ произнесен с безупречной корректностью. Джентльмен разговаривает не с таксистом, а с незнакомым джентльменом.

– А чем вы вообще занимаетесь? – задал я вопрос, которым повадился щупать своих пассажиров.

– Как вам сказать… Читаю книги, коллекционирую марки…

– Если не возражаете, я имел в виду: что вы делаете, чтобы зарабатывать на жизнь?

– О, в этом смысле? Ничего… Совершенно ничего…

После войны ему пришлось прожить несколько лет здесь, в Штатах. Но зато с тех пор и он сам, и его дети навсегда освобождены от обязанности заниматься чем-то ради заработка.

И опять я не уловил весь смысл, который он вкладывал в свои слова.

– Вы часто сюда приезжаете? – спросил я. – Вам нравится Америка?

– Нравится? – он удивился чуть больше, чем позволяла ему его сдержанность. – А что, собственно, здесь может нравиться?

Я пошевелил лопатками, словно за шиворот попала холодная капля.

– Впрочем, вы, наверное, правы. Так не бывает, чтоб ничего не нравилось. Гм… Что же мне здесь нравится? Дайте подумать… Ага! Жареная картошка. Пожалуй, так: в Америке мне нравится жареная картошка.

«Мерзавец!» – подумал я, а вслух сказал:

– Эта страна сделала так много добра и вам лично, сэр, и всему миру, что ваш остроумный ответ звучит цинично.

– Что поделать…

С минуту мы ехали молча, но удержаться от продолжения разговора было трудно не только мне:

– Мои личные обстоятельства в послевоенные годы действительно переменились тут, в Америке; но это произошло скорей за счет некоторых недостатков, а никак не достоинств этой страны…

В своем ответе он не употребил ни одного из тех слов, которые, произнеси он их сейчас: «разбогател», «сколотил состояние», «деньги» – прозвучали бы вульгарно.

– А страна, в которой вы теперь живете, вам нравится?

– Безусловно! И Швейцария мне нравится. И по-своему Франция.

Он не упомянул Англию.

– А Россия? Вы бывали в России?

– О, да! Дважды в сорок первом году и дважды в сорок втором.

«Неуместная пунктуальность ответа» – с трудом разбираю я свою старую запись в блокноте.

– Вы были дипломатом?

– Я был моряком. Мы сопровождали конвои в Архангельск…

Мой чекер свернул на Пятую авеню и остановился, не доезжая метров двадцать до входа в дом с тем, чтобы нашему разговору не помешал швейцар.

Конвои в Архангельск! Спасти тяжело раненную Россию, потерявшую летом 1941 года большую часть своей европейской территории и вместе с нею – промышленность, могло лишь прямое переливание – из вены в вену. Америка протянула донорскую руку, но процедуру вливания: оружия, стратегического сырья, продовольствия – проводили британские моряки. Немцы понимали, что раненый гигант может подняться на ноги, и потому поставили на пути конвоев из Англии господствовавшую в Северном море эскадру. Английские моряки, сопровождавшие караваны судов в Архангельск в 41–42 годах, были, по сути, смертниками. Пройти четыре раза – туда и четыре – обратно, мимо немецкого линкора «Тирпиц» было все равно, что восемь раз сыграть в «русскую рулетку»…

Мы разговаривали уже не менее четверги часа.

– Вы надеетесь, что в России что-то изменится? – спросил я.

– Нет, – сказал он и добавил: – Хотя верующих, знаете ли, там все – таки больше, чем коммунистов…

– Эту легенду придумали западные журналисты, – сказал я. – Людей, которые действительно веруют, в России немного.

– Но ведь и в коммунизм уж совсем никто там не «верует», – парировал он, и я краешком сознания заподозрил, что притягивает меня к этому человеку нехорошее чувство, и всего-то навсего – зависть! Я завидовал не только его состоянию, его элегантности, его воспитанности; он был и умнее меня… И потому я искал в нем слабинку, выжидал: не споткнется ли он в разговоре, не ляпнет ли какую-нибудь глупость; и тогда с полным удовлетворением я взгляну на часы и «вспомню», что мне ведь надо работать. И он – споткнулся…