После ужина заводился неторопливый разговор о житье-бытье, о горькой крестьянской доле. И когда начинались слышанные-переслышанные жалобы на кровопивца помещика, на утеснителя старосту, на воеводских чиновников, Акинфий задавал вопрос:
— А вы про атамана Булавина слыхали?..
После ухода булавинских посланцев деревня начинала бурлить. Крестьяне отказывались работать на барском поле, платить оброк. Случались и более серьезные дела. Мужики собирались, вооружались чем попало, громили земские избы, расправлялись с приказными, выпускали из тюрем колодников, и те примыкали к освободителям.
Крупные повстанческие отряды во главе с выборными атаманами и есаулами становились опасны для городов. Мятежники захватили Бобров, Борисоглебск, разорили Чембар. К булавинскому движению начал присоединяться даже мелкий городской люд: посадские, ремесленники.
Мятеж начал не на шутку беспокоить царя Петра. Отзывать солдат с фронта он не хотел, а внутри страны войска было мало. Но поневоле приходилось обходиться тем, что есть.
Дошло до того, что усмирять бунтовщиков посылали отдельные роты и даже взводы из городских гарнизонов, пехотных и драгунских полков. Пехотная рота поручика Торпакова была отправлена в Воронежский уезд.
Илья и Акинфий находились в это время в деревне Городиловке, неподалеку от Ельца. Дело у них шло здесь успешно. Раза три уже было прочитано «прелестное» письмо, люди собирали силу двинуться на Елец. И вдруг разнеслась тревожная новость: приближается рота царских солдат и уже оцепила деревню.
Весть, принесенная мальчишками, которые пасли коней у околицы, вовремя дошла до возмутителей. В избе, где они ночевали, топилась печь, и подметная грамота Булавина мигом превратилась в пепел. Теперь, если в Городиловке не найдется предателя, прямых улик против Куликова и Маркова не окажется.
Деревня была занята солдатами. Акинфия и Илью привели на допрос к Торпакову. Стройный, подтянутый офицер с пышными усами пшеничного цвета сидел на террасе помещичьего дома, который не успели разгромить мужики. Небрежно поигрывая хлыстом, Торпаков оглядел приведенных и строго спросил:
— Булавинские подстрекатели? Народ смутьяните?
— Напраслину взводишь на бедных странников, — спокойно ответил Акинфий.
— Ха, странички тоже! — ухмыльнулся поручик. — Небось на богомолье шли?
— Как в воду глядел, ваше благородие! Точно, к святым местам пробираемся.
— Ха-ха-ха! «Смолоду много бито-граблено, под старость надо грехи замаливать»? — вспомнил Торпаков былинные слова.
— Да ведь как сказать, ваше благородие, смолоду всякого было, — хитровато ответил Куликов.
Веселому поручику очень понравилось смелое вранье арестованных, а стройная, молодцеватая фигура младшего так и просилась в солдатский строй, да еще на правый фланг, где он бесспорно стал бы украшением роты. Но служба есть служба, и Торпаков сразу изменил тон. Он повелительно обратился к толпе крестьян, согнанных со всей деревни и окруженных полукольцом солдат.
— Эй вы, мужики! Говорить сущую правду, а то всех прикажу шомполами пороть!
Взгляд офицера упал на толстого крестьянина с окладистой рыжей бородой, с волосами, обильно смазанными коровьим маслом.
— Ну, вот ты начинай!
Выбор пал на городиловского старосту Клима Анциферова. Клима так и распирало угодливое желание рассказать всю правду про подстрекателей бунта, но в упор на него глядели угрюмые глаза односельчан. И Клим понял: если он предаст, гореть его скирдам на поле, его новой избе, да и самому, пожалуй, не жить больше на свете.
Анциферов, низко кланяясь, заговорил:
— Да ведь кто их знает, ваше благородие, в чужую душу не заглянешь. А только, как встрел я их вчерась у околицы, богомольцами назвались.
— К мятежникам не сговаривали пристать народ?
— Ни боже мой! — еще ниже поклонился староста. — Такого от них не слыхивали.
В толпе пронесся вздох облегчения. Торпаков понял: дальнейший допрос бесполезен. В глубине души офицер сам был доволен: жаль отдавать виселице такого молодца, из которого выйдет отличный солдат.
Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:
— Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества велено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, — обратился он к Илье, — как звать тебя?
— Илья Марков.
— Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?
— А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?
— О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?
— Пойду. И присягу дам.
— Ну и преотлично. А ты…
— Акинфием Куликовым кличут.
— Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай на все четыре стороны.
Неожиданный приговор поразил Акинфия в самое сердце. Правда, Куликов сильно сдал за последние годы, ссутулился, густая седина пробилась в волосах. Да еще и схитрил старина: приведенный на допрос, он нарочно съежился, опустил голову, чтобы стать похожим на безобидного странника.
Но расстаться с Ильей, которого он любил пуще жизни? Илью возьмут в солдаты, а он, Акинфий, пойдет один бродить по дорогам?.. И произошло чудо.
Вместо сгорбленного немощного странника с бессильно опущенными руками перед Торпаковым очутился здоровенный мужик, ростом выше прежнего на целую голову, с выпуклой грудью, с мощными руками, с большой, гордо поднятой головой. И даже, казалось, одежда мужика приобрела новый, щеголеватый вид. Поручик глядел и не верил своим глазам.
— Ваше благородие, прикажи дать мне шомпол, — звонким голосом сказал Акинфий.
— Зачем тебе шомпол? Али сам себя сечь хочешь?
— Дашь, так увидишь.
— Федосеев, дай ему шомпол, — приказал Торпаков капралу.
Взяв толстый железный прут, Акинфий легко завязал его узлом и протянул офицеру.
— Что скажешь, ваше благородие, годен я в солдаты али нет?
Торпаков пришел в восторг.
— Ах, шельмец, ах, мошенник! — восклицал он, захлебываясь от смеха. — Вот чертов старичище! А ведь как прихилился, посмотришь — ветром сдует. Беру, конечно, беру и тебя!