Допрос Афросиньи открыл царю много нового. Оказалось, что царевич в своем московском показании, в беседе с отцом в отдельной комнате Кремлевского дворца, покаялся далеко не во всем.

Афросинья показала:

— Царевич радовался смутам в войсках. Говорил: «Авось бог даст нам случай с радостью возвратиться». Писал в Россию письма к архиереям, научал их пущую смуту раздувать и про него, царевича, подметные письма в народ кидать. Крепко на государя сердитуя, не раз с угрозой говаривал: «Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле; когда стану государем, буду жить в Москве, а Питербурх оставлю простым городом; кораблей держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу; буду довольствоваться старым владением; зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле…»

Приказные переглядывались, записывая показания Афросиньи: в судьбе царевича наступал крутой перелом. Писец Лаврентий Пучков выскочил из приказа и помчался к Меншикову.

— Доложи обо мне! — задыхаясь, сказал он лакею.

— Светлейший занят, — отвечал лакей.

— Важнейшие новости! Головой отвечаю!

Лаврентия впустили в кабинет.

— Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!

Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.

— Спасибо, братец! Этой послуги тебе не забуду!

— Рад стараться для вашей светлости!

Тем временем допрос продолжался.

— Говори, говори, девка! — поощрял Афросинью судья. — Великий государь тебя не оставит.

— А еще говорил царевич вот что, — без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): — «Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…»

— Так, девка, так! — покрякивал судья. — Еще что скажешь?

— Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, Царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.

— Ты и впрямь так сделала? — изумился судья.

— Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! — бойко отвечала Афросинья.

— Быть тебе, девка, у государя в милости!

В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.

Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи «разговорить» царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: «Уйди, гадина, и тебя шпигом сделали!»

По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно.

В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.

Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.

Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.

— Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? — спросил царь, нервно постукивая пальцами по колену.

— Чем я вас обманул? — глухо отозвался Алексей.

— Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал — сие все не раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?

— Никаких я черных слов про вас не говорил, — угрюмо возразил царевич.

Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.

— Так, по-твоему, я вру? — крикнул он, ударяя кулаком по столу. — Твоя полюбовница все нам открыла.

— Фрося?! — ахнул царевич, и лицо его побелело.

— Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!

— Фрося продала меня за царскую милость… — шептал, как в бреду, царевич.

«Ну что ж, — подумал он, — один конец!»

Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:

— Пишите, батюшка! Все открою!

— Признавайся, — сказал Петр, макая перо в чернильницу, — когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?

— Говорил: «Бог не так делает, как отец мой хочет!»

— Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?

Алексей, помешкав, ответил:

— Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.

— Так! А смерти моей ждал?

Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:

— Ждал!

— Может быть, даже умышлял?

Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.

— В сем неповинен! Чаял, само собой случится…

Петр горько усмехнулся:

— Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?

— Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто, хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.

— Живого меня от царства не отлучить! — гордо тряхнул головой Петр. — И ты б на меня живого пойти не осмелился!

Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по-отцовски.

— Ан нет, ошибаешься, батюшка! — неожиданно звонким голосом воскликнул он. — Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!

— Вот как! — протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.