– И она купила его, – улыбнулась госпожа Линпек и ладонью погладила черную шляпу, которую теперь держала на коленях, – видите, как еще добры люди бывают. Медовик за то, что ее перевели через улицу. И купила его в самой лучшей кондитерской. Где-то, видимо, на проспекте генерала Дарлингера, судя по тому, как мальчик описывает эту кондитерскую: каким-то образом она разделена надвое или что-то вроде того и снаружи вся из мрамора. И скажи, – госпожа Линпек снова повернулась к двери, – скажи, как тебе было вкусно и какой это был особый пирог.

– Это был медовик, – улыбнулся мальчик у двери странной улыбкой, – но еще и посахаренный.

– Хотя медовики не бывают посахаренными, – быстро вмешалась госпожа Линпек и засмеялась.

– И очень хорошо пахнул, – продолжал мальчик, – вроде бы миндалем.

– Хотя медовики тоже такими не бывают, – опять вмешалась госпожа Линпек, – миндаль в них не кладут.

– Хорошо, – кивнула госпожа Кнорринг, глядя на мальчика у двери, – а теперь еще вопрос: кто была та дама, которую ты перевел?

– Думаю, мадам, – высказался вдруг господин Смирш и положил палец на клавишу пишущей машинки, – думаю, об этом нам не следует говорить.

– Не следует, – сказала госпожа Кнорринг неожиданно сухо, – не следует, вы правы, но мы будем говорить. Я знаю, господин Смирш, что вы не терпите определенных разговоров, особенно в учреждении, но я не вижу причины, по которой мы здесь, в Охране, не можем затронуть все, касающееся наших случаев. Мы, как государственное учреждение, имеем на это право. Если бы здесь был господин Ротт… – госпожа Кнорринг чуть обернулась к передней закрытой двери, но при этом и чуть подняла голову, как бы показывая, что стремится – при всей невозможности – узреть и портреты над собой, – господин Ротт сказал бы, что говорить об этом просто наша обязанность. Иными словами, если мы не будем говорить об этом здесь и сейчас, об этом может говорить кто-то другой в другом месте, а этого, господин Смирш… – госпожа Кнорринг подняла голову, – я не допущу. Ты знал эту даму?

– Нет, не знал, – таинственно улыбнулся мальчик у двери.

– Он не знал и не знает, кто она, – быстро сказала госпожа Линпек, и ее голос опять был особенный, глубокий, как из колодца, – он видел эту даму в первый и последний раз. Это была какая-то совсем незнакомая дама.

– Конечно, – улыбнулась госпожа Кнорринг и бросила взгляд на госпожу Моосгабр, которая довольно напряженно вслушивалась, – конечно, ты видел ее в первый раз. И о чем она с тобой говорила, что рассказывала?

– Она спрашивала меня, как я озорничаю, – улыбнулся блондинчик в зеленом свитерке у двери, – только под этим условием она обещала купить мне медовик. И еще она спрашивала меня про мать и про отца, а также про эти похищенные в метро посылки, и еще спрашивала, что мы в школе учим… словом, про все…

– А какой-нибудь стих, – госпожа Кнорринг подняла голову и улыбнулась, – какой-нибудь стих она тебе не говорила? Допустим, о старушке слепой?

– Такой стих она мне не говорила, – покачал головой мальчик, – сказала только, что идет в церковь.

– В церковь? – Госпожа Кнорринг внезапно застыла, а мальчик кивнул.

– В церковь, – кивнул он, – но сказала, что в Бога не верит. Что верит в какую-то… какую-то…

– Судьбу, – улыбнулась госпожа Кнорринг, – именно так. Вот видите, господин Смирш, – госпожа Кнорринг кинула взгляд в сторону пишущей машинки, – именно так. По крайней мере, все сразу выясняется. А иначе знаете, что из этого может получиться? Та дама, которую ты перевел, – сказала госпожа Кнорринг мальчику у двери, – была госпожа Моосгабр.

Блондинчик в зеленом свитерке у двери загадочно улыбался и молчал. Молчали и госпожа Линпек, и оба господина, молчала и госпожа Моосгабр. Когда молчание слишком уж затянулось, а мальчик слишком долго продолжал загадочно улыбаться, госпожа Кнорринг сказала:

– Ну что ж, подойди ближе, посмотри на госпожу Моосгабр. Она сидит здесь на скамье.

Мальчик медленно отлепился от двери, подошел к скамье и посмотрел на госпожу Моосгабр. Потом перевел взгляд на госпожу Кнорринг за столом и удивленно улыбнулся.

– Что вы, мадам, вы ошибаетесь, – сказал он, – та дама была совсем другая, не госпожа Моосгабр.

– Та дама была совсем другая, не госпожа Моосгабр, – тихо возразила и госпожа Линпек, и ее голос теперь стал особенным, но страха и тоски в нем не было и следа.

– Ну и ну, – совершенно спокойно покачала головой госпожа Кнорринг, – ты уверен, что та дама была не госпожа Моосгабр? Это была именно она.

– Не была, – улыбнулся мальчик, продолжая смотреть на госпожу Моосгабр, – та госпожа, которую я перевел и которая потом мне купила медовик, была в чепце с бантом, в бусах и серьгах, была накрашена и в таких странных очках.

– В бусах и серьгах? – застыла в изумлении госпожа Кнорринг. – В очках? У госпожи Моосгабр нет очков. – Но потом госпожа Кнорринг вдруг засмеялась и сказала: – Может, кто-то другой носит очки? Насколько мне известно, господин Смирш, – она засмеялась в сторону пишущей машинки уже опять совершенно спокойно, – очки не носит никто…

– Но в этих очках не было стекол, – улыбнулся мальчик. – Это была только одна допотопная пустая оправа.

– Очки без стекол, – изумилась снова госпожа Кнорринг, – скажи, пожалуйста, ну кто станет носить очки без стекол? Это ты выдумал.

– Не выдумал, – покачал головой мальчик, – я видел. Я видел и даже спросил ее об этом. Почему она носит очки без стекол, какой в этом толк. А она сказала, что именно так и нужно. Что, если бы в очках были стекла, она не смогла бы их носить. Потому что в них она бы не видела.

– Странно, – сказал господин Смирш, – в самом деле, мадам, если мы будем об этом молчать…

– Странно, – вмешался теперь и господин Ландл, – это значит, что кто-то замаскировался. Но без всякой причины. Причины, насколько нам известно, – вставил он быстро, – никакой не было. Мадам права, госпожа Моосгабр очки не носит. Но мадам права и в другом. Насколько нам известно, – сказал он быстро, – очки не носит никто…

– Это была я, – сказала госпожа Моосгабр на скамье и кивнула на мальчика, который продолжал смотреть на нее, – это была я. Эти очки у меня после покойного мужа, возчика на пивоварне, и взяла я их потому, что они без стекол. А разве иначе я перешла бы улицу? У меня хорошее зрение, и госпожа привратница это знает…

– Значит, так, – решительно сказала госпожа Кнорринг и посмотрела на господина Смирша, – все ясно. Это была госпожа Моосгабр, и на этом поставим точку. Ничего не произошло, мальчик совершил добрый поступок, и все. Я сочла своей обязанностью говорить об этом тоже, и хорошо сделала. Чтобы когда-нибудь, – она посмотрела на господина Смирша, – не говорили об этом где-то в другом месте. И чтобы мы, как я уже сказала, ничего ни от кого не утаивали и говорили обо всем откровенно. – И госпожа Кнорринг улыбнулась госпоже Линпек, которая тоже улыбнулась и совершенно спокойно сказала:

– Госпожа Кнорринг, вы – большая специалистка, хотя таких вещей я особенно не боюсь, нет во мне страха, но вы, госпожа Кнорринг, большая специалистка.

– Апропо, госпожа Моосгабр, – с улыбкой кивнула госпожа Кнорринг за письменным столом, – а теперь скажите, что вы думаете о деле Линпеков. Что вы думаете об этом в целом?

– В целом я думаю, – покивала головой госпожа Моосгабр, – раз ничего определенного о посылках сказать нельзя, пусть пока все остается по-прежнему. Но госпожа Линпек обязательно должна получать али…

– Бон, – кивнула госпожа Кнорринг, – бон. Если, конечно, госпожа Моосгабр еще похлопочет, бон.

– О небо, – воскликнула госпожа Линпек на стуле у стены, и щеки и глаза у нее разгорелись, и голос повысился; в своем черном платье со шляпой на коленях, она теперь выглядела, как веселая вдова, – о небо! Госпожа Кнорринг, у меня нет слов, как вас и госпожу Моосгабр благодарить. Пожалуй, словами поэта Виргилия Цикла, чей памятник стоит в парке: «Уже неземная моя благодарность, коли на небо сейчас вознесусь я». Стань на колени, – госпожа Линпек повернулась к мальчику, – стань на колени сию же минуту, вот тут, перед столом мадам, и поблагодари ее за доброту и заботу. Стань на колени и благодари.