— Когда дела сдавать, Вован? — спросил Алексей.

— Я уже все по мужикам растолкал. За Нечепорюк отдельно спасибо. — Он подмигнул, но глаза при этом остались болючими.

— Кушайте, хлопчики, горилку на здоровье, цэ вещь полэзна, — подражая хохляцкому голоску потерпевшей, ответил Алексей.

— Кстати, как насчет этого дела? — Волков изобразил мизинцем и большим пальцем поллитровку. — Чисто почучуй.

— Надо бы, да врачи не велят, — вздохнул Алексей. — Сказали — только здоровый секс и долгий сон.

— Я тоже так хочу! — улыбнулся Владимир.

— Подставляй голову, обеспечу.

Улыбка сошла с лица Волкова. Он ждал. И Алексей знал чего. Просто не мог решиться. Никогда не предполагал, что это произойдет именно так.

— Ладно, резать так резать, как говорят кастраты папской капеллы. — Он сунул руку в карман рубашки. Со шлепком выложил на стол удостоверение. — Держи.

— Леха… — начал Волков.

— Я не маленький, не заплачу. Ну, что, на свободу с чистой совестью? — Алексей встал. — Ты только скажи честно, Вован. С приказом специально сюда примчался?

Волков болезненно поморщился.

— Мудак ты! — выдавил он. — Теперь верю, что башкой трахнулся. Пень мне хвост накрутил, чтобы приказ до тебя сегодня же довели. По-любому. Я его в карман сунул, думал дома тебя отловить. За стаканом оно легче переносится. А тут сюда выдернули. План оперативных мероприятий по Косте высиживают уже битых три часа. Случайно это, Леха, случайно.

— Извини.

Алексей перегнулся через стол, вытащил из дисковода свой диск, положил в коробочку и спрятал в барсетку.

— Ладно, чужого не взял, своего не забыл. Прощай. — Он протянул руку.

Владимир спрыгнул со стола.

Они пожали руки и заглянули друг другу в глаза.

— Не поминай лихом, Вован. — Алексей наклонился к уху товарища. — Только для тебя информашка. Врач сказал, на службе надо ставить крест. В лучшем случае светит статья «шесть-б». Типа сотрясения мозгов. И то если правильно себя вести буду.

Он отстранился. Перешагнул через стул.

— Погоди, Леха.

Волков зашарил в кармане.

— Тут такие дела… — Он замялся. — Я в финчасть заходил. Там насчет зарплаты — болт в солидоле. Только не отказывайся. Потом отдашь.

Он быстро достал и сунул в нагрудный карман Алексею бумажную трубочку долларовой окраски.

Алексей машинально потянулся к карману. Волков накрыл его ладонь своею.

— Бери и не выеживайся!

Алексей посмотрел ему в лицо. Уронил руку.

Он знал, по слухам и агентурным данным знал, откуда у Волкова иногда появлялись зеленые бумажки. Но здесь, он рассудил, не важно, где взял, а важно, как распорядился.

— Спасибо, брат, — тихо прошептал он. — Встану на ноги, отдам.

Развернулся и стараясь держать спину, пошел к дверям.

Он закусил губу, чтобы то, что сейчас плескалось внутри, не выплеснулось наружу раньше, чем он окажется на улице.

Подальше от этого проклятого дома.

Глава восьмая. Charge the battеries

Жизнь, суетная, исступленная, несмотря ни на что, продолжалась. В окнах горел свет и мелькали человеческие силуэты, гротескно жестикулирующие и аляповато заляпанные светом.

Сразу из нескольких окон в вечер долбилась музыка. Не та, из алабамской ночи, а примитивно-слезливая и тупо-веселая, московский римейк всего на свете. Музыка портвейна и пива, а не жидкого ромового огня. Из первого подъезда заходилась попсовым плачем звездуля, потерявшая мужа-коротышку и не нашедшая пока ничего приличнее. В окне шестого этажа пьяно-эстетично дебоширил «Ленинград», в дальнем конце из черного квадрата окна скупой пацанской слезой капал на мозги лесоповальный шансон.

За домами устало гудело шоссе. Машины, перекликаясь клаксонами, везли седоков в ночь.

Этот двор, укрытый дырявым шатром листвы, был плохим убежищем для одинокого человека. Но лучшего Алексей не стал искать. Не было ни сил, ни желания. Уж он-то, истоптавший сотни километров по московским дворам, знал, что усилия не окупятся. Все худо-бедно приличное давно огорожено заборами с видеокамерами. А то загаженное, запустелое и трущобное, что осталось в коллективном пользовании, надо принимать, как судьбу, родителей и родину, не кривя рожу.

Вот он и вошел в первый же темный двор, куда привели ноги, и сел на первую же скамейку, у которой они отказались волочиться дальше. Осмотревшись, понял, что совершил ошибку. По привычке сел, как нормальный, задом на сиденье, ногами на земле. А, судя по зашарканным и заплеванным доскам, сидеть полагалось ногами на сиденье, задницей — на верхней жердочке спинки.

— Гиббоны, блин! — проворчал Алексей.

Сковырнул пробку зажигалкой, теплая пивная пена облепила пальцы. Закинул голову и влил в себя первый глоток. Оторвался перевести дух.

И тут же в голове закружила радужная карусель. Подхватила, запеленала яркими лентами, вздернула вверх, в самое небо…

…Сверху, сквозь рваную дерюгу листвы, он увидел одинокую фигурку на скамейке, не больше муравья на былинке, крохотную и жалкую в своей малости. А он, другой, тот, что был несравнимо сильнее и свободным, тот, что был наделен даром полета, устремил себя вверх, пробил слой смога и испарений, накрывший погружающийся в дурной сон большой город, увидел этот город гигантской светящейся медузой, кисельно растекшейся меж семи холмов, с такой высоты ничего человеческого уже было не различить, что уже само по себе неплохо, но он не стал долго любоваться видом, доступным каждому прилипшему носом к стеклу иллюминатора идущего на посадку самолета, а, вытянувшись, устремился еще выше, прямо в черноту неба, где зрели алмазные ягоды звезд; скорость стала нарастать, словно чернота тянула, засасывала в себя, и в какой-то момент он почувствовал, что превратился в размазанный сгусток ярко-фосфорного огня, кометой несущейся между звезд…

…Падение со звезд было мгновенным и оглушительным. Медленно вернулось ощущение тела и вместе с ним похмельная разбитость и тоска.

Алексей пошевелился, и тут же в грудь уперлась тупая боль.

Гнусавый голос что-то произнес. Совсем близко. Опасно близко.

Алексей открыл глаза.

На фоне окон дома отчетливо проступили два мужских силуэта.

— Что надо, гоблины? — спросил Алексей, пытаясь отлепить спину, но в грудь уперлось что-то твердое, и тупая боль вдавила назад.

— Сиди, пьянь, и не рыпайся! — прогнусавил голос.

— У тебя документы есть? — спросил другой, принадлежащий более крупному мужчине.

— Или бабки, — сократил беседу до минимума гнусавый.

Алексей присмотрелся. Над головами мужчин чернели нимбы фуражек.

Все сразу же встало на свои места. И новое место в жизни Алексею чрезвычайно не понравилось.

Один, слегка выпивший, в чужом дворе, на чужой «земле». Даже если есть паспорт, а в нем треклятая регистрация. Что дает тебе краснокожая паспортина российского гражданина? Ничего. Думаешь, взял тебя под свои крылья распятый державный орел? Фиг там два! Ты есть никто, и звать тебя «электорат», если нет у тебя Удостоверения. Не паршивого паспорта, ничего, кроме рожи твоей, не удостоверяющего, а Удостоверения! Маленькой такой книжечки, где четко прописано, что ты не тварь дрожащая, а право имеешь.

«Дурак Раскольников, бабку зарубил, чтобы что-то там себе доказать. Надо было со своими комплексами в охранку идти: там ему бы выдали не топор, а служебный наган, ксиву и — Право. Право карать и миловать на отдельном пятачке Империи, порученном тебе к охране и отведенном к кормлению. Быстро бы откормился, набил кулаки о «контингент», и было бы всем хорошо. И бывшему студенту, и Империи», — не к месту и не ко времени подумалось Алексею.

— Дубину убери, — как можно вежливее попросил он.

— Ты глянь, он уже права качает! Очухался, что ли? — Гнусавый явно получал чисто эстетическое удовольствие от власти. — А если дубиной по хребту, а? За сопротивление.

У второго к власти отношение было практичное, как у борова к кормушке.