Я собирался причинить боль. Намеренно ранить. Пойти против инстинкта сочувствия, которым я был обязан Саманте, Чарли, Маргарет и Биллу. Стать злодеем с жестоким топором — этой фотопленкой.

— Начинайте же, Нор, — ободрил меня ничего не подозревающий лорд Уайт.

С нехорошим чувством я открыл большой конверт, который принес с собой. Я вынул первую из трех фотографий любовников и положил ему в протянутую руку. И хотя я считал, что он глупо вел себя с Даной ден Релган, мне было глубоко жаль его.

Первой его реакцией был гнев. Как я осмелился, сказал он, вскочив и дрожа от ярости, как осмелился я принести ему такую мерзость?

“С чрезвычайным трудом”, — подумал я. Но он не оценил бы этого. Я вынул из конверта вторую и третью фотографии и положил их лицом вниз на подлокотник моего кресла.

— Как вы увидите, — хрипло проговорил я, — остальные еще хуже.

Я подумал, что ему немалого мужества стоило взять две остальные фотографии. Он рассмотрел их в молчаливом отчаянии и медленно опустился в кресло.

Его лицо было полно муки. Недоверия. Ужаса. Человеком, занимавшимся любовью с Даной, был Ивор ден Релган.

— Говорят, — сказал лорд Уайт, — что можно подделать какие угодно фотографии. — Голос его дрожал. — Камера лжет.

— Не эта, — с горечью сказал я.

— Не может быть.

Я вынул из конверта фотокопию письма Джорджа Миллеса и протянул ему. Лорду Уайту было трудно заставить себя прочесть его, так он был потрясен.

Письмо, которое я знал наизусть, гласило:

“Уважаемый Ивор ден Релган,

Я уверен, что вас заинтересуют приложенные фотографии, которые я с удовольствием сделал несколько дней назад в Сен-Тропезе.

Как вы сможете увидеть, на них вы в компрометирующей позе с юной леди, которая известна как ваша дочь. (Весьма неразумно было заниматься такими вещами на балконе отеля, не будучи уверенным, что никто не видит вас в телеобъектив.)

Тут могут быть два предположения.

Первое. Дана ден Релган — ваша дочь, в таком случае это инцест.

Второе. Дана ден Релган НЕ ваша дочь. Почему же вы, в таком случае, делаете вид, что она все же таковой является? Может, вы собираетесь обольстить определенного члена Жокейского клуба? Надеетесь вступить в Клуб и на прочие поблажки?

Я, конечно, мог бы отослать эти фотографии упомянутому лорду. Вскоре я позвоню вам с альтернативным предложением.

Искренне ваш

Джордж Миллес”.

Лорд Уайт постарел на глазах. То сияние, которым одарила его влюбленность, угасло и затаилось серым налетом в морщинках. Я отвернулся. Я смотрел на свои ноги, на руки, на тщедушные розовые кусты за окном. На все что угодно, только не на этого раздавленного человека.

После долгого молчания он сказал:

— Откуда вы их взяли?

— Сын Джорджа Миллеса отдал мне коробку с некоторыми вещами своего отца после его смерти. Там были эти фотографии.

Снова мучительное молчание.

— Зачем вы принесли их мне? Чтобы... унизить меня?

Я сглотнул комок и сказал, как мог, спокойно:

— Может, вы и не замечаете, сэр, но люди обеспокоены тем, какую власть в последнее время получил Ивор ден Релган.

Он еле заметно вздрогнул при этом имени, однако поднял голубые глаза и испытующе смерил меня долгим недружелюбным взглядом.

— И вы решили сами попробовать прекратить это?

— Сэр... да.

С мрачным видом, словно пытался найти в гневе убежище, он властно сказал:

— Это не ваше дело, Нор.

Я не сразу ответил. Мне и так великих трудов составило убедить себя в том, что это мое дело. Но в конце концов я робко сказал:

— Сэр, если вы в душе уверены, что внезапное восхождение Ивора ден Релгана к неслыханным высотам власти не имеет ничего общего с вашей привязанностью к Дане ден Релган, то я покорнейше прошу меня простить.

Он просто смотрел на меня.

Я снова заговорил:

— Если вы действительно верите в то, что скачки получат выгоду от платных управителей Ивора ден Релгана, то...

— Пожалуйста, уходите, — жестко сказал он.

— Да, сэр.

Я встал и направился к двери, но уже на пороге он остановил меня:

— Подождите, Нор. Я... должен подумать.

Я нерешительно обернулся.

— Сэр, — сказал я, — вас так уважают... так любят... все любят. Нерадостно на все это смотреть.

— Не будете ли вы так любезны вернуться и сесть? — Голос его все еще был суровым и обвиняющим. Все еще колючим.

Я снова сел в кресло, а он подошел к окну и встал ко мне спиной, глядя на мертвые розы.

Он довольно долго размышлял. Мне в такой ситуации тоже пришлось бы подумать. Когда он заговорил, голос его совершенно изменился, и по тону, и по глубине, — он не дрожал, в нем не было ярости. Он говорил как обычно. Но — не поворачиваясь ко мне.

— Сколько народу, — спросил он, — видели эти снимки?

— Я не знаю, скольким показывая их Джордж Миллес, — сказал я. — Что до меня, то их видел только один мой друг. Он был у меня, когда я нашел эти снимки. Но он не знает ден Релганов. Он нечасто бывает на скачках.

— Значит, вы ни с кем не советовались, когда пришли сюда?

— Нет, сэр.

Еще одно долгое молчание. Однако я умел ждать. В доме было очень тихо. Словно бы он затаил дыхание, как и я. Бред.

— Вы собираетесь, — спросил он, — отпускать по этому поводу шуточки на скачках?

— Нет! — в ужасе ответил я. — Нет.

— Может... — Он осекся, но затем продолжил: — Может, вы ждете какого-нибудь вознаграждения… услуги... или наличными… за молчание?

Я встал, словно он ударил меня, а не сделал свой словесный выпад с шести шагов, не оборачиваясь ко мне.

— Нет, — сказал я. — Я не Джордж Миллес. Я думаю... думаю, мне пора.

И я пошел прочь — из комнаты, из дома, из этого заросшего сорняками имения, подгоняемый жестоко раненным самолюбием.

В среду ничего особенного не произошло. Даже меньше, чем я ожидал, — когда я отправлялся скакать в первом заезде, я узнал, что Корал-Кей сегодня в Кемптоне выступать не будет.

— Чертова скотина сегодня ночью долбанулась в своем стойле, — сказал Гарольд. — Я проснулся и услышал, как она бьется. Хрен ее знает, сколько она там провалялась, она была уже полудохлой. Виктора это не обрадует.

Когда плата за заезд ушла меж пальцев, нечего тратить деньги на бензин и ехать глазеть на скачки. Потому я остался дома и распечатал фотографии Лэнса Киншипа.

В четверг я отправился в Кемптон, чтобы участвовать в единственном заезде, думая, что, в смысле заработков, эта неделя уж очень тощая, но почти сразу, как только я вошел в ворота, в меня вцепился какой-то разъяренный коротышка, который сказал мне, что меня ищет его владелец, и если мне нужны заезды, то мне стоит побыстрее шевелить задницей.

Я и пошевелил, и получил заезд прежде, чем тот владелец тренер успел подумать, что я приехал не вовремя и передать заезды кому-нибудь еще.

— Как досадно, — пыхтел он, словно задыхаясь, хотя я понимал, что он спокойно стоял и ждал меня тут минут пятнадцать. — Мой жокей вчера сказал, что никаких последствий падения не чувствует. А сегодня утром нахально звонит мне и сообщает, что подхватил грипп.

— Ну что же, — я подавил смех. — Не думаю, что он может тут что-нибудь сделать.

— Очень опрометчиво.

У его лошадей легкие оказались получше, чем у хозяина, но тем не менее великих подвигов от них ждать не приходилось. Я пришел на одной из таких третьим из шести и полетел со второй за два препятствия до финиша. Малость ушибся, но ничего не повредил, лошадь тоже.

Третья лошадь, на которой я сначала и должен был скакать, была ненамного лучше — неуклюжее недоученное лошадиное отродье с брюхом под стать способностям. Я осторожно повел ее в заезде для новичков, стараясь походя научить прыгать, но благодарности от тренера не получил. Он сказал мне, что я скакал недостаточно быстро, чтобы разогреть ее.