– Нет, – ответил я. – Лучше идите. Я позвоню.

– Если вы не позвоните, то прямо с утра я отдам вещи Оливеру Уотермену. Правильно?

– Угу.

Я взял из гардероба пальто, шапку и оделся. Два крупных неулыбчивых человека спокойно ожидали. Затем мы впятером вышли и почти без слов спустились на лифте.

Когда мы шли через вестибюль, поспешно расходившиеся в стороны люди провожали нашу группу испуганными взглядами. Очевидно, все сразу поняли, какую организацию представляют мои сопровождающие и почему они идут рядом со мной. Никому не хотелось разделить мое несчастье.

На улице мы подошли к большому черному автомобилю официального вида.

За рулем сидел водитель в форме. Мне предложили сесть на заднее сиденье. Я успел бросить взгляд на напряженные лица Йена и Стивена, стоявших бок о бок на тротуаре. Затем машина тронулась с места и, описав круг, направилась в сторону площади Дзержинского.

Здание Лубянки занимало одну из сторон площади. Глядя на длинный фасад, можно было подумать, что за ним находится какоенибудь страховое общество. Но все знали, что это не так. Автомобиль проскочил мимо, завернул за угол и остановился перед бледно-голубым старинным домом с белыми лепными украшениями. В ясный день на него было бы приятно посмотреть.

Конвоиры распахнули передо мной дверь автомобиля, и мы вошли в здание. Не могу сказать, Лубянка это была или нет, но детским садом тут тоже не пахло. Мы целеустремленно шли по широким казенного вида коридорам и остановились перед большой дверью без всяких обозначений. Один из конвоиров постучал, открыл дверь и отступил в сторону, пропуская меня. У меня пересохло в горле и заколотилось сердце.

Я вошел и оказался в удобном старомодном кабинете, где было много темного полированного дерева и застекленных шкафов. Письменный стол. Еще один стол. Три-четыре стула. И у окна с отодвинутой тяжелой шторой генерал-майор, поглядывающий на улицу.

Он пошел мне навстречу и протянул руку. Я же почувствовал такое облегчение, что подал ему свою больную правую и постарался не вздрагивать, когда он ее пожал. Догадывается ли он, что я только что провел самые страшные полчаса в своей жизни?

– Заходите, – сказал он. – Я хочу вам кое-что показать.

В задней стене кабинета находилась вторая дверь. Генерал провел меня через нее, и мы оказались в другом, более узком коридоре. Еще несколько ярдов... Снова дверь, за ней лестница... Мы спустились на следующий этаж и пошли по еще одному коридору, пустому и скудно отделанному.

Мы остановились перед гладкой металлической дверью без каких-либо обозначений. Генерал-майор нажал кнопку, дверь открылась. Он вошел первым, пригласив меня следовать за собой.

Я вошел в ярко освещенную квадратную комнату без мебели.

Около стен напротив друг друга стояли два вооруженных охранника, а между ними на прикрепленных к полу табуретках сидели два человека со скованными за спиной руками.

Мое удивление при виде их не шло ни в какое сравнение с их реакцией на мое появление. Один из них плюнул, а другой произнес какую-то фразу, которая, похоже, потрясла даже сотрудников КГБ.

– Это те самые люди? – спросил генерал-майор.

– Да.

Я всмотрелся в лица, которые запомнил с обеда в ресторане "Арагви". В глаза, которые видел на улице Горького и под мостом. В души, отягощенные убийством Ганса Крамера и Малкольма Херрика.

Один, со свисающими усами, казался немного старше. Он приоткрыл губы, сверкая зубами в подобии ухмылки. Даже здесь он источал ожесточенную враждебность.

У другого было туго обтянутое кожей костлявое лицо с большими глубокими глазницами, типичными для фанатиков. Его бровь и щеку пересекал алый шрам, нижняя губа была разбита.

– Который из них убил Херрика? – спросил генерал.

– Тот, что с усами.

– Он сказал, что у него сломано запястье, – сообщил генерал. – Они ждали вылета в аэропорту. Мы нашли их без всяких хлопот. Кстати, они почти не говорят по-английски.

– Кто они такие? – поинтересовался я.

– Журналисты. – Казалось, что он удивлен этим открытием. – Тарик Занетти, – он указал на человека с усами, – и Мехмет Зараи.

Их имена ни о чем мне не говорили. К тому же было очень маловероятно, что именно так их звали от рождения.

– Они жили в одном доме с Херриком, – сказал генералмайор. – Они могли встречаться ежедневно.

– Они из какой-нибудь организации вроде "красных бригад"?

– Мы считаем, что это какая-то новая отколовшаяся группа. Но все же мы успели кое-что выяснить уже во время предварительного допроса. Я послал за вами, как только их доставили сюда. Я сейчас кое-что вам покажу. Когда мы обыскали багаж, который был при них, то нашли вот это. – Он вынул из кармана письмо и дал его мне. Я развернул листок, но он был покрыт машинописным текстом на языке, который я не смог признать даже по виду. Покачав головой, я протянул листок генералу.

– Посмотрите текст, – посоветовал он. Я последовал его совету, и наткнулся на знакомые слова: "Эторфин... асепромазин... хлорокрезол... диметилсульфоксид".

– Это копия доклада химической компании, – пояснил генерал, – об анализе, проведенном по просьбе вашего усатого приятеля. Похоже, что он получил его как раз вчера.

– Значит, они хотели выяснить, что же на самом деле купили?

– Похоже на то. – Он взял у меня письмо и положил в карман. – Вот и все. От вас требовалось лишь опознать этих людей. Вы можете вернуться в Англию когда хотите. – Чуть поколебавшись, генерал добавил:

– Я полагаю, что вы будете осторожны.

– Буду, – подтвердил я. Настала моя очередь задуматься. – Но... у этой парочки есть, так сказать, коллеги... И смесь существует.

– Не исключено, – резко сказал генерал, – что придется обыскивать всех посетителей при входе на спортивные сооружения.

– Есть более простой способ.

– Какой же?

– Будет лето... Следите за всеми, кто будет в перчатках. Если под ними окажутся резиновые перчатки, смело арестовывайте их.

Генерал окинул меня взглядом из-под очков, потер подбородок ладонью и медленно сказал:

– Теперь я понимаю, почему разбираться с этим делом поручили именно вам.

– И в любом случае готовьте побольше налоксона.

– Мы примем меры предосторожности.

Я в последний раз взглянул в исполненные неприкрытой ненависти лица террористов и подумал, до какой же степени эти люди должны были противопоставить себя остальному человечеству, исковеркать свои души, чтобы стать теми, кем они сегодня являлись.

Переросшее в яростную ненависть естественное презрение молодежи к безобразному состоянию, до которого старшие довели мир. Стремление жестоко карать тех, кого они презирают. Полное неприятие родительской любви. Постоянное глумление над всеми формами власти. Постоянное сожаление о невозможности поголовно расправиться со всем презираемым большинством человечества.

И все более глубокие нарушения психики... самовнушение, что неприятие их обществом – грубая ошибка общества и что для того, чтобы перестать быть отверженными, нужно уничтожить само общество. Необходимость внушать ужас и причинять боль для того, чтобы насытить свое вечно голодное самолюбие. Абсолютный возврат к поиску причины для действия в примитивных эмоциях, которые принимаются за своего рода божественный гнев. Выбор недосягаемых целей для того, чтобы бесконечно оправдывать применение сильнодействующих средств. Экстатическое, равносильное оргазму, ощущение от того, что мир вокруг них превращается в пустыню.

– О чем вы думаете? – спросил генерал-майор.

– Они нашли себе оправдание. – Я с облегчением отвернулся от арестованных. – Разрушать куда легче, чем строить.

– Они свиньи, – с презрением воскликнул он.

– Что вы с ними сделаете?

Но на этот вопрос генерал не собирался давать прямого ответа. Он сказал подчеркнуто дружелюбным тоном:

– Их газетам потребуются новые сотрудники.

Перед "Уотч" стоит та же проблема, подумал я. И тут меня осенило.