— Тираны, как посмели вы, коль скоро женщины составляют половину рода человеческого, издавать законы нам наперекор, без нашего ведома, по собственному произволу? Вы не подпускаете нас ни к наукам из страха, как бы мы вас не обогнали, ни к оружию, боясь, как бы на вас не обрушился наш гнев, как уже обрушились насмешки. Вы взялись решать судьбы мира и войны, а мы оказались жертвами вашего недомыслия. Измена мужу — грех, караемый смертью, измена жене — утеха и сладость жизни. Вы требуете от нас добродетели, чтоб вольготнее распутничать, требуете соблюдения верности, чтоб легче нас обманывать. Вы поработили все чувства наши до единого: каждый шаг наш скован цепью, каждый взгляд заперт на замок. Нас обзывают бесстыжими, едва мы поднимем глаза, и опасными, едва на нас кто-то взглянет. Отягощенные добродетелью, мы осуждены не ведать никаких чувств. Знайте, бородачи, что подозрительность ваша, а не наша слабость виной тому, что мы часто назло вам творим то, в чем вы нас заподозрили. Куда больше есть женщин, коих испортили вы сами, нежели таких, что испорчены по природе своей. Коли вы, злыдни, пошли противу нас с «воздержанием» на устах, мы в отместку неизбежно оборачиваемся «вожделением». Нет числа женщинам, исполненным добродетели, кои стали бесчестными под вашим ярмом; и нет дурной женщины, которая не стала бы еще хуже, пройдя через ваши руки. Суровый нрав, коим вы похваляетесь, зависит всего лишь от густоты и обилия щетины на лице вашем; иной, у кого борода жестче кабаньей шкуры, кичится ею так, будто в длине волос кроется источник мудрости, в то время как долгая грива никому еще ума не прибавляла. Ныне пришла пора изменить сей порядок и либо допустить нас к наукам и государственным делам, либо, вняв советам нашим и избавив нас от власти установленных вами законов, учредить заместо них новые, нам на пользу, и упразднить ненавистные нам старые.

Некий доктор, чья борода волнами ниспадала до щиколоток, узрев единодушие и решимость женщин, положился на свое красноречие и надумал угомонить их такими речами:

— С превеликой опаской берусь я возражать вам, ибо разуму не под силу бороться с красотой, а риторике и диалектике не устоять противу ваших прелестей. Однако я спрошу вас, как сможем мы быть уверены, что вы будете блюсти законы, коль скоро первая женщина, едва появившись на свет, уже нарушила закон господа своего? Какое оружие можем мы без боязни вручить вам, ежели вы, будучи вооружены одним только яблоком, побили им, будто камнями, все колено Адамово столь основательно, что кара сия грозит даже тем мужчинам, чья жизнь еще сокрыта в дали грядущих времен? Эта женщина сетовала на то, что законы направлены против вас; это было бы правдой, если б все вы добавили, что сами действуете супротив всех законов. Чья власть сравнится с вашей, коль скоро вы, лишенные права выносить приговор, ибо не изучали законов, выносите приговор самим законам, совращая судей! Мы издаем законы, вы же их нарушаете. Ежели миром правят судьи, а — женщины правят судьями, стало быть, миром правят женщины, заправляя теми, кто правит им, ибо для многих возлюбленная куда сильнее, чем выдолбленное наизусть слово закона. Адам послушался слов, сказанных дьяволом жене его, и ослушался тех, «то изрек господь, обращаясь к нему. Велика власть дьявола над сердцем человеческим, коли говорит он устами одной из вас! Женщина есть дар, коего надлежит бояться, любя; а любовь и страх трудносовместимы. Тот, кто без оглядки любит женщину, ненавидит самого себя; тот же, кто без оглядки ненавидит ее, ненавидит самое природу».

Какого Бартоло не перечеркивают ваши слезы? Какой Бальдо не вызывает вашего смеха? Ежели мы занимаем почетные должности, вы тратите наши доходы на украшения и наряды. У вас есть один закон — красота ваша. Был ли хоть один случай, чтоб вы прибегли к сему закону и он оказался бессилен? Был ли хоть один человек, испытавший его на себе и не уступивший ему? Если мы даем себя подкупить, то это для того, чтобы купить вас; если искажаем закон и правосудие, то по большей части повинуемся приказу прелести вашей; вы извлекаете выгоду из подлостей, на кои понуждаете нас, мы же остаемся при позорной славе судей неправедных. Вы завидуете ратным делам нашим, но вам зато выпадает на долю безмятежная вдовья жизнь, нам же — посмертное забвение. Вы ропщете на то, что смерть карает изменницу жену, а не изменника мужа. Ах! Восхитительные чертовки, ужели смерть кажется вам чрезмерно суровой карой за распутство, коли оно лишает чести и мужа, и детей ваших и бросает позорную тень на целое поколение? А ведь доброе имя ни в чем не повинных созданий куда дороже, нежели жизнь одной развратницы! Но посмотрим, к чему приводят сии проступки: изменам вашим нет счета, столь велико их число; нет счета и казням за измену, ибо казней этих раз-два и обчелся. Преступление влечет за собой наказание, однако так ли бывает на деле? Вы сетуете на то, что мы вас охраняем, — стало быть, сетуете на то, что мы вас ценим, ибо кто же станет хранить то, что ему не нужно? Изо всех моих рассуждений следует, что вы господствуете, а мы повинуемся, вы наслаждаетесь миром, вы же развязываете войны. А ежели вы хотите потребовать того, чего вам впрямь недостает, требуйте, чтоб вам даровали побольше умеренности да разумности.

— Разумности, говоришь?!

Не успел злополучный доктор произнесть это слово, как все женщины накинулись на него и давай его колошматить и выщипывать ему бороду с такой яростью, что вмиг повыдергали это положенное ему по чину украшение, так что теперь он голым лицом своим сошел бы в ином месте за старуху. Они и вовсе придушили бы его, кабы не сбежался народ поглазеть на бурную схватку между «мусью» — французом и итальянским монсиньором. Спорщики уже выразили взаимное неудовольствие тумаками, получили, каждый по sanctus'y в морду, и обоим досталась полная мера пинков и зуботычин. Француз кипел от злости, итальянец корчился от гнева. С одной стороны набежали итальянцы, с другой лягушатники. Вмешались в спор и немцы и, с трудом уняв драчунов, вопросили их о причинах ссоры. Француз подтянул обеими руками штаны, которые в пылу драки сползли на щиколотки, и ответил: