— Ты, батюшка, осторожней! — забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. — Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!

Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.

— Вот и праздник кончился! — сказал государь-батюшка. — Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету. На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?

Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.

— Ну, и я во главе, — заключил царь. — Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!

Сказка №12

В пятницу в три часа пополудни государь-батюшка, гуляя по парку, наступил себе на бороду, ударился лбом о дерево и резко изменился во мнениях.

— Шута под стражу. Бояр побрить. Казну пересчитать. Духовенству пришить погоны на рясы. Собак и кур покрасить. Об исполнении доложить, — царь был на удивление конкретен и деятелен.

К пяти часам пополудни масштабы изменений были уже пугающими, а прямой как палка государь все диктовал и распоряжался. Собаки и куры были наспех вымазаны синей, по высочайшему выбору, краской; всем заборам была придана исключительная готическая островерхость; матушка-государыня с плачем укоротила юбки себе, царевне и бабкам-приживалкам; шут был посажен на хлеб и воду до выхода указа о разрешении на беспричинный смех, а его колпак с бубенцами сдали под расписку в казну.

— Бабам рожать не переставая! Пономаря на колокольне заменить обезьяной! В леших не верить, а верить в победу!.. — склонившийся над столом государь временами сам себе казался грамотным. Держа в руках перо, он постукивал им о стол и реформировал по алфавиту все, что можно было выразить словами.

— Акация! — говорил государь. — Цвести, но не боле раза в году, и отныне давать огурцы, а пахнуть сиренью. Арапы! В пределы не впущать, а ежели протиснутся — соблюдать молчание и жительствовать в зоопарке. Архалук! О том не ведаю, что есть, посему под запрет, и ударение изменить на первый слог. Бояре! Суть слуги престола и являться должны по свистку, а ежели кто не услышит — рубить тому уши как излишество.

Опережая естественный закат, государство помрачнело. Все, кроме самодержца, понимали, что рассвета при таком развитии событий может и не наступить. В то время как не родовитый, но с большими планами боярин выступал с речью перед согнанными бабами, приказывая им беременеть отныне минимум тройней и только мальчиками, группа трезвомыслящих бояр и сверкающих новыми погонами батюшек уже стучалась к шуту в камеру.

— Проще простого! — сказал им вновь заточенный шут. — Десять ковшиков ему без закуски подать. Потом ишо семь. А как окосеет — в парк принесть и об тое же дерево трахнуть. Случай в истории не первый. Тока погодите, пока в ем жажда проснется.

— Нетути жажды, — хмуро ответствовал ему один из бояр. — Ковшики на помойке, бочки спрятаны, виночерпий на токаря учится, а сам по уши в простокваше ходит. И нос у его теперь беленький.

Заговорщицкий союз призадумался. Решения не находилось, а за стенами порядки стремительно менялись. Уже визжали тупоумные коты, которым как домашним животным вменялось теперь твердо знать и произносить хотя бы пять слов; капустные грядки было приказано засеивать бананами до тех пор, пока таковые не произрастут; лошадям было запрещено пятиться; винопитие царь в полном сознании назвал гражданским грехом и в полном же сознании повторил это трижды. К полуночи было велено дожидаться конца света, а буде такового не состоится — провести своими силами, во славу Божию и изволением государским для подтверждения имеющихся теорий.

— Экого Мамая возымели! — пожаловался казначей. — Уж лучше бы себе памятник из трофейных палиц построил, как хотел. Зря я ему средств не отпустил. Строил бы сейчас и строил себе.

— Слушайте меня, бояре! — шут пятерней в затылке нащупал идею и почесал умное место. — Дело нехитрое. К ужину мы нашего батюшку с облаков на троник вернем. Токмо согласие ваше требуется, особливо духовенства, и беспрекословное мне временное подчинение.

Сгрудившись, народная верхушка выслушала его. Подумав, кивнули шапками, осенились знамением и разошлись, затверживая каждый свою роль.

А государь, наскоро подкрепившись чесночной колбасой с луком, смрадным голосом отдавал и отдавал приказы, которые притихшим улицам возвещал и возвещал не родовитый, но с большими планами опричник.

— Морды хамской никому отнюдь боле не корчить! Иконописность лица проверять у каждого пятого по разу на дню! Список насекомых, не способных гудеть — к завтрему мне в двух экземплярах! Умеющим изготавливать пряники стряпухам — явиться с лопатами на построение! Звезды есть продукт мощного разума, от нас далекого, о чем повсеместно помнить и неукоснительно соблюдать! Перила, построенные вдоль реки, приятно украсят пейзаж и удивят археологов! Новый дом и сарай тому, кто придумает заклинание от пота ног!..

Царю не менее чем ежу было ясно, что реформы должны перевернуть сразу все, что иного пути быть не может, что надо действовать решительно, и что соединенные вместе эти три мысли являются солидной философской базой.

Приняв подобающую позу, царь мужественно посмотрел в окно, за которым бушевало время перемен, слегка изумился, немножко поводил глазами и через мгновение решительно одурел. Одуреть, охренеть и дрюкнуться причина была весомая. От царской калитки к царскому порогу по царскому нехоженому газону величаво топало нечто очень большое и белое на трехметровых сучковатых ногах. Вместо головы у существа был один сплошной клюв, а за спиной волочились по земле два рекордных размеров крыла. В руках у царского гостя была папка.

Не в силах подавить удивления, самодержец заткнул рот бородой, но крик вырвался из ноздрей. Дивное же диво тряхнуло крылами, подломило ноги и уселось на крышу отхожего места, которое по царскому указу уже успели перенести к парадному входу.

— Встречай гостя! — непохожим на голос голосом сказал гость и долбанул клювом в дверь. Государь сжал бороду челюстями и в падении на пол был изящен, словно молодая березка. Обморок прохватил его до костей и передался через пол мышам.

— И это пройдет... — мудро заметил гость, трогая негуманоидной рукой надломившийся клюв. В терпеливом ожидании он просидел те минуты, кои понадобились царю для того, чтобы очнуться, вспомнить мать, деда, свою должность и свое сложное и редкое даже для династических особ двойное отчество. Заново уясняя обстановку и вставая, его величество оперся о дверь, которая немедленно уронила его величество на скользкое от холодного пота его величества крыльцо.

— Все суетишься? — меланхолично спросил длинноногий гость. Клюв его с осторожным укором покачался в воздухе. — И видел я человека, к земле лбом зело приникши... И побиты были чресла его, яко виноградник засухой... Восстань же, помазанник непосредственного начальника моего! Вот тебе дар речи! На.

— Мираж?! Либо хто? Персиянин?! Либо хто? Шутка?! Запорю?!! — неуправляемо возбормотал его величество, сжимая кулаки до такой степени, что стиснутый ими воздух выходил из-под пальцев со свистом.

— Вот они, песни глупых твоих, Господи! — гость саркастически помотал клювом и осторожно им щелкнул. — И сказал им: не то я вам принес, но это! А кто с этим к нам придет, тот от этого и погибнет! И бысть сеча зла и люта... Здорово, царь.