— Я вот что подумала, — говорит мне Женя, — В тебе живет какое-то странное сомнение.

— Сомнение? — недоуменно спрашиваю я, откладывая газеты.

— Сомнение в правоте нашего дела, — отвечает мне Женя, — Сомнение в справедливости. Я ведь видела эту твою реакцию на нерукоподаваемость. Ты испугался.

— Я испугался? — глупо спрашиваю я, поскольку нет смысла отрицать очевидное — я испугался.

— Ты испугался, — решительно говорит министр и кладет на мой письменный стол пакет с документами, — Ты сделаешь это.

Я снова чувствую холод от айсберга. Дрожу. Я допрыгался.

— Ты должен сам написать заявление на нерукоподаваемость, — понизив голос, молвит министр, — Ты должен развеять сомнения.

— Сомнения в чем? — искренне не понимаю я.

— Сомнения в том, что ты заодно, — отвечает мне Бац.

И тут я всё понимаю.

Ведь это проверка.

Инициация.

Я свободен и счастлив. Я высокопоставлен. Но что я могу более? Зачем я вообще существую на свете? Было бы глупо думать, что только затем, чтобы коммуницировать с самим собой. Глупо ведь даже представить, что для развития мыслительной практики. У меня есть высокая цель — я с самого детства мечтаю стать правозащитником. Правозащитником без страха и упрека. С горячим сердцем и холодным разумом.

Но что я сам сделал для того, чтобы стать этим правозащитником? Да, я всегда писал правду, я следил за соблюдением свободы слова — но разве же это и есть настоящее дело? Это всего лишь техническая работа. Таких не берут в правозащитники. В правозащитники берут только тех, кто самоотрекся. Для правозащитника важна твердость. Настоящие правозащитники полностью удаляются от мира и поселяются в бывших тюремных камерах, без хлеба и воды. Злые языки утверждают, что они питаются одною парашей, но лично я в это не верю. Отреченный правозащитник питается идеей. Идеей политической справедливости.

Истинная правозащита — это схима. За право быть правозащитником надо платить. Заявления, проверки, готовность — это все может быть. Но если ты не защитил ничьих прав — ты так и не сможешь стать правозащитником. Я в своей жизни пока еще не защитил ничьих прав. Что, в общем-то, и понятно — права человека в моей стране соблюдаются беспрекословно. Защищать тут, собственно, нечего. А раз нечего защищать — зачем же нужны правозащитники?..

— Свободин, — обращается ко мне вдруг ставшая родной Женя, — Ты должен выступить в защиту свободы слова.

— Я готов, — чуть слышно отвечаю я Жене.

— Не слышу, — говорит мне министр.

— Я готов выступить в защиту свободы слова, — с волнением в голосе повторяю я.

— Поклянись на хьюман райтс вотч! — требует Женя.

— Клянусь, — шепчу я, касаясь хьюман райтс вотч на моей груди.

— Это прекрасно, — говорит мне Министр, бросая на стол документы, — Подготовь заявление о нерукоподавании.

— Я?! — рассеянно спрашиваю я.

— Ты, — сухо отвечает мне Женя, — Хватит уже ерундой заниматься. Демократию и свободу надо защищать.

— Я всего лишь помощник… — совсем уже растерянно говорю я.

— Ты поклялся на хьюман райтс вотч, — повторяет мне Бац, тыча в документацию изящным предлинным пальцем.

Я пододвигаю папку к себе и раскрываю ее.

— Не бойся, — откуда-то сверху ворчит Женя Бац, — Каждый когда-нибудь делает это впервые. А самое главное…

Во мне что-то щелкает.

— А самое главное, — повторяет министр, — Это держать удар.

— Кто ударяет-то? — не понимаю я.

И тут мой министр заходится.

— Никто не ударяет тебя, да? — говорит Женя и даже подпрыгивает на месте, — Никто не тревожит, не трогает? И ты думаешь, что в жизни все правильно? И ты тут как будто бы просто так? Подумаешь — просто так бегаем. Работаем как бы на Женечку. А суть-то в чем, сволочь, в чем суть-то, а?! Зачем ты мне нужен беспомощный?!

Я окончательно теряюсь, бросаю на стол карандаш, попеременно смотрю то в документы, то на начальника, то снова на документы — но одинаково не вижу ни буковки ни там, ни сям, ни где еще можно бы…

— Хватит уж! — грохочет мне Бац, — Довольно-те быть полным ничтожеством! Вот то, что лежит на столе. Смотри-ка сам.

Смотрю уже по поручению, но как и раньше — не вижу слов.

— Смотри-ка сам, — твердит мне министр, кладя на затылок тяжелую руку.

— Ерунда какая-то… — бормочу я бессмысленно.

— Вот именно! — торжествует Бац, — Тут как бы все ерунда, ну а все же — свободная!

— А рукоподаваемость тут при чем? — спрашиваю я почти уже просто так.

— Здесь ты причем, а не рукоподаваемость, — говорит министр, и я окончательно теряюсь.

Надо бы взять себя в руки.

Беру.

Коммуницирую. Работаю на добро.

Правильно.

Смотрю в документы.

У меня леденеет внутри. Каких-нибудь несколько десятков минут назад я столкнулся с этим, если так можно сказать, «человеком» в фойе министерства. Я даже дотронулся до него рукой!

Подташнивает.

Отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве — это преступление против человечности. Равное, если не превосходящее по своему цинизму такое преступление, как отрицание Холокоста и Голодомора! Но что такое отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве рядом с… нет, я так и не смог поверить своим глазам.

Считает РПЦ «незаконной организацией».

Это чудовищно. Я хватаюсь за хьюман райтс вотч и рукоподаю ему изо всех сил.

Это же просто в голове не укладывается.

— Как это, — бормочу я беспомощно, — Как это — называет РПЦ незаконной организацией?

Министр глядит на меня торжествующе. Показывает глазами.

И я перелистываю, отпуская мой хьюман райтс вотч.

Передо мной лежит белый, убористо исписанный лист бумаги. Это номер газеты «Сатаровский цербер». Экземпляр номер шестьсот пятьдесят девять. Интересно. Я всегда думал, что в Министерство присылается экземпляр номер один.

Читаю.

От заголовка мне уже становится плохо.

«Зомби матриарха».

«Матриарх» написано с маленькой буквы. Это немыслимо.

Я читаю дальнейшие строчки, и глаза мои закрываются. Я не мог и представить себе подобного уровня человеческого падения.