Теперь можно взглянуть на находки уже под иным углом зрения. Они обрели протяжённость во времени, обрели перспективу, и я вижу, что первоначальная догадка была правильной.

Да, рядом с сосудами и очагом стояла именно зернотёрка, а не шлифовальная плита, иначе зачем было заменять разбитую плиту песчаника целой? К тому же для шлифовки в то время, как правило, употребляли розовый песчаник, более плотный, мелкозернистый, тогда как для растирания семян и зёрен требуется крупнозернистая фактура камня, вроде того, что идёт на мельничные жернова. И жилище должно было быть временным, съёмным. Человек, которому полюбилось когда-то это место на берегу Вёксы, возвращался сюда со своей семьёй — а может быть, родом? — в течение трёх летних сезонов, каждый раз заменяя разбитый за зиму глиняный котёл новым и водружая над старым очагом лёгкий каркас из шестов, покрываемый шкурами или слоями берёсты.

Вот вкратце то, что можно назвать «историей одного очага».

Жаль, конечно, что в сухом песке дюны не сохранились ни кость, ни дерево. Органические остатки исчезают бесследно, и потому нам трудно сказать, на кого именно охотился во время своих посещений этот человек, какую рыбу ловил и какие при этом употреблял орудия. Но всё же кое-что из этого можно будет предположить достаточно точно. В первую очередь потому, что при помощи палеографов мы сможем детально представить окружавшую тогда человека природу — состав и вид леса, растений, а стало быть, и населявших его птиц и животных. Под черепками от горшков, под плитами зернотёрок в неприкосновенности сохранилась пыльца именно тех деревьев, кустарников и трав, которые цвели во время этих летних сезонов, поскольку они не перемешались с более ранними и более поздними пыльцевыми зёрнами. Ну а что касается точно времени, когда всё это было…

Лишь только на раскопе начали открываться очажные ямы, была объявлена «охота» за угольками.

Возраст предмета, найденного в раскопах, время отложения того или иного слоя — больной вопрос для каждого археолога. Чтобы определить возраст возможно точнее, придумано много способов, подчас виртуозных и хитроумных, но собственно археологический метод, как его ни разнообразить, сводится к построению различного рода «цепочек» из предметов, восходящих к классической древности, как-то Рим, Греция, или к древнейшим восточным цивилизациям, в которых уже появилась письменность.

Вот, например, в Трое, воспетой Гомером и найденной Г. Шлиманом, или в Уре при раскопках найден бронзовый топор достаточно характерной формы. Время его создания может быть установлено по одновремённым ему письменным документам, содержащим дату, — папирусам дипломатической почты древнеегипетского двора или по обожжённым глиняным табличкам с клинописными текстами. Но такой же точно топор, или очень близкий ему, оказывается, найден на Кавказе при раскопках погребения или, допустим, в культурном слое древнего поселения. Ясно, что в таком случае вещи, вместе с которыми топор был найден — украшения, сосуды, орудия труда, оружие, — одновремённы ему и автоматически получают ту же дату. Теперь они сами уже оказываются датирующими предметами, действующими наподобие лакмусовой бумажки, и когда сходные с ними вещи — скажем, костяная булавка, подобная той, что была найдена в погребении с топором на Кавказе, или кинжал — археологи обнаруживают ещё дальше на севере, под курганом на Средней Волге, в каменной гробнице в Прикарпатье, новый комплекс предметов определяется возрастом булавки или кинжала, а стало быть, и переднеазиатского топора.

Подобные цепочки могут быть и короткими и длинными. Они ветвятся, пересекаются, уточняя друг друга во времени, порождают новые ответвления и в конце концов могут приводить к достаточно серьёзным ошибкам из-за схожести разновремённых вещей.

Теперь на помощь археологии пришли естественные науки, в первую очередь геохимия, создавшая радиоуглеродный анализ, для которого требуется органический материал — дерево, материя, кость, даже простой древесный уголь, сохраняющийся тысячелетиями в древних очагах.

Как ни странно, именно археология связала настоящее с прошлым, эпоху первобытности — с последним словом науки о материи, человека — с космосом. И огонь, зажжённый Прометеем, одетым в звериную шкуру, сохранил до наших дней память о пылающем костре мироздания…

Образ? Да, конечно. Но в каждом таком образе есть реальная основа. Как всё сложное, радиоуглеродный метод определения возраста прост в своей идее, но возникнуть он смог лишь тогда, когда догадка о связи всего живого на Земле — её биосферы — с космосом стала аксиомой.

Растения поглощают из атмосферы углерод. Они очищают воздух, насыщая его кислородом, а углерод переводят в связанное состояние. Но атомы углерода неодинаковы, они предстают в виде различных изотопов, ведущих себя по-разному, в том числе и радиоактивных. Один из радиоактивных изотопов углерода — углерод с атомным весом 14 — образуется в верхних слоях атмосферы под воздействием космических лучей. Поглощая из атмосферы углерод, накапливая его, растения поглощают и этот радиоактивный изотоп, который существует в строго определённой пропорции с остальными. Накопление его возможно лишь во время жизни растения. Как только растение умирает, начинается распад изотопа. Сравнивая количество изотопа C14 в древесном угле, в древесине или в костях животных, куда он тоже попадает, с тем количеством, которое должно было быть в образце в момент смерти организма, можно подсчитать, сколько прошло с тех пор времени. И получить точный возраст этого образца.

Всё оказывается очень просто, но только теоретически. Вот почему, получив от геохимиков дату, каждый раз приходится её проверять и перепроверять с помощью других дат и других методов. И всё-таки это точнее «цепочек» вещей.

Вот почему мы собираем угли, хотя мне представляется, что этот «прикладной» результат радиоуглеродного метода куда как мал по сравнению с результатом другим: осознанием человеком своей связи с мирозданием.

30

От окрестных болот поднимаются испарения, собираются в облачка над лесом. Каждый день мы ждём дождя, но ветер, зарождающийся обычно к одиннадцати часам утра, усиливающийся к полудню, сбивает облака в тучки, которые уносятся от нас на северо-восток.

К вечеру небо снова чисто.

Заканчиваем раскоп. Сейчас, когда мы остановились на глубине восьмидесяти сантиметров от современной поверхности, под нашими ногами белый песок материка — тот слой озёрного песка, на который никогда ещё не ступала нога человека и в который лишь кое-где врезались нижние части самых древних очагов.

Теперь зачищенные стенки раскопа открывают перед нами все свои слои. И пока школьники расчищают остатки кострищ, выбирают угольки, отдельные черепки и кремни, я мысленно как бы прокручиваю киноленту времени, пущенную в обратную сторону — от современности в прошлое. И — назад, из глубины времён к нашим дням. Прошлое человека. Прошлое земли.

Прошлое нас самих, ещё не предугаданных в бездне грядущего, которое успело воплотиться, окостенеть и освободить место для следующего за ним…

На стенке раскопа хорошо видно, что очаги располагаются тремя рядами. Самый верхний слой — дёрн, наша «дневная поверхность», уровень нашей жизни. Под ним лежит чуть розоватый белесый подзол, современная лесная почва. Её немного, десять-пятнадцать сантиметров, а под ней — серовато-зеленоватый песок, который отложился во время жизни человека на этом месте в древности. В нём выкопаны самые поздние, самые близкие к нам по времени очаги, которые открываются почти сразу же под современным подзолом.

Второй ряд очагов чуть ниже, в самом культурном слое, который лежит на прерывистой тёмной полоске, под которой, в свою очередь, видны остатки древнего, первоначального подзола — со следами корней и очагами, начинающимися как раз на уровне древней, погребённой под песками почвы.

Когда человек впервые пришёл на это место, песчаная дюна давно уже заросла лесом — густым, сосновым, с плотным ковром мха. Бор-беломошник. Следы длинных стержневых корней сосны постоянно путают нас при раскопах, так они похожи на первый взгляд на следы столбов или кольев.