До Пялицы мы добрались уже под утро, когда, обойдя нас слева, солнце уже успело подняться довольно высоко и теперь светило прямо в лицо. И все-таки то был не день, а раннее утро! Деревня спала. Сонно, бесшумно и еще робко чертили свои пути над тундрой и берегом проснувшиеся крачки, поднимавшие днем несусветный гомон при приближении человека. Даже река казалась притихшей, и рокот порога отдавался холодно и приглушенно, вполсилы, словно под утро иссякал водный поток, еще питавшийся снежниками в далеких лесах на севере.
Курган стоял на прежнем месте. Он был таким же, каким я оставил его прошлой осенью. Оператор, несмотря на усталость, ходил вокруг него, прикидывая, откуда лучше будет вести съемку, и восхищался. Что и говорить, курган являл удивительное зрелище. В яркой тишине полярного утра он был похож на голову, выступающую из земли, с редкими прядями светлых, поднятых ветром волос, - кривыми северными березками, еще не успевшими надеть свой зеленый летний убор.
На нем мало отразились протекшие столетия. Холм сохранил свою правильную форму, разве что слегка оплыл в сторону реки. Поверхность его поросла березой и вереском, на склоне вытянулся свечкой небольшой можжевельник, а у подножия, почти по всему периметру холма, можно было заметить крупные валуны, крепившие в древности насыпь от сползания. Ни прошлой осенью, ни сейчас, рассматривая насыпь, я не испытал ни малейшего сомнения, что она создана руками человека. Осенью я сфотографировал курган с самых разных точек, и все археологи, которым я показывал снимки, - а рассматривали они их придирчиво и ревниво, - соглашались, что это, безусловно, гробница викинга.
С его вершины взгляду открывалась широкая и глубокая долина реки, где серые каменные плиты, покрытые яркими брызгами и разводами золотого - живого и черного - уже мертвого лишайника перемежались с зеленеющими луговинами и островками кустов, хранивших остатки недавней зимы. Сужаясь, долина уходила в глубь полуострова, к далекой серой щеточке леса. В сторону моря долина расширялась. Обрывались кусты криволесья, гряды холмов, и взгляд разбегался по обширной плоскости высокой береговой террасы, на которой были рассыпаны еще сохранившиеся домики Пялицы. Поодаль поднимались красно-белые антенны метеостанции; за ними к горизонту уходила морская гладь, сереющая под ветром, и там, вдали, стлались дымы невидимых глазу судов, идущих торной морской дорогой из Архангельска во все концы необъятного мира, лежащего за горлом Белого моря, за Сосновкой и Поноем…
Я стоял на кургане, впитывая в себя эту картину, физически ощущая проникающие друг в друга пласты времени. Они не сменяли друг друга, не наползали один на другой, а именно проникали, сосуществуя одновременно и не перемешиваясь. В то же время они дополняли друг друга, как этот ландшафт, почти не изменившийся за последние две-три тысячи лет, как этот курган, насыпанный десять веков назад руками людей, первых, кто начал преобразовывать эту землю киркой и лопатой, как эти дымы над горизонтом и тонкие металлические мачты над холодным морем и тундрой, с проводов которых в определенный час срываются электрические сигналы, несущие сведения о погоде и ее грядущих переменах, предупреждая людей, обитающих за многие сотни километров отсюда…
Был ли я счастлив в эти минуты? Вероятно, был. Ведь я чувствовал свою сопричастность этому миру, ощущал себя его активной, действенной частью, надеясь вернуть жизнь не только лежащему под моими ногам ч неведомому викингу, его современникам, но и современникам своим, тем, что спали в маленьких домиках над устьем реки.
Единственным тревожным сигналом в тот день прозвучало отсутствие руин, замеченных мною осенью. Не было их там, где я их видел с самолета! Плохо запомнил местоположение? Или с воздуха показалось ближе, чем на самом деле? Вместе с кинооператором, одурманенные бессонной ночью и усталостью, мы шагали по тундре, спотыкаясь о кочки, расходились, сходились, но ничего похожего на остатки земляного фундамента не могли обнаружить. Развалины жилища викингов исчезли так же, как появились… Что это было? Мираж? Обман чувств, когда зрение и сознание, внезапно стакнувшись, вдруг формируют из реальности образ предмета, который ты давно уже представил себе в нетерпеливом ожидании встречи? Не знаю, до сих пор не знаю… Но если бы я представлял, что меня ждет в ближайшем будущем!
Две недели спустя мы перебрались в Пялицу. В положенный день, разрезав косыми парусами синеву Белого моря, на рейде появился "Запад" и доставил моих помощников - студентов и десятиклассников. К раскопкам мы готовились основательно, два дня подряд очищая поверхность кургана от кустов и деревьев.
И вот наступил долгожданный день, когда лопатами, но больше ломами и кирками мы начали вгрызаться в поверхность холма, выбивая траншею и зачищая отвесную стенку, на которой должны были проступить слои, рисующие последовательность возведения насыпи. Каждый, кто участвовал в раскопках, может представить волнение, надежды и тяжесть такой работы. Насыпь совсем не походила на курганы нашей среднерусской полосы. Чем глубже мы пробивались, тем тверже становилась земля. Собственно говоря, то была не земля, а плотная, цементированная солями железа переотложенная морена с гравием, валунами, похожая и по цвету на спекшийся агломерат крицы.
Работа пьянила ребят. Они впервые попали на Север, впервые видели море, тундру, семгу, оленей, сторожко переходивших вдалеке реку… Первый день настоящих больших раскопок! Его конец казался им началом открытий. А для меня конец этого дня был концом несбывшихся надежд.
Кургана не было.
Я повторил ту же ошибку, что когда-то А. Я. Брюсов, а до него - Н. К. Рерих. Оба они копали на Соловецких островах "курганы", уверенные, как и я, в их скандинавском происхождении, и каждый раз приходилось признаваться в своей ошибке. Позднее, на острове Анзер, осматривая лабиринты, в полукилометре от берега я увидел тот самый "курган", с которого Рерих писал этюд, названный им "Памятник викингу". Другие, похожие, виднелись дальше по берегу и, подобно этому, никакого отношения к викингам не имели…