Задача старшего обслуги — принимать от начальства задания и заказы, заботиться о выполнении их и организовывать с помощью начальника хозяйственной части доставку необходимых материалов и сырья. Работу старшего обслуги не сравнить с нагрузкой командира батальона в прежнем лагере. Работа действительно легкая. После утренней проверки распределить суточные задания и в течение дня контролировать их выполнение. При этом необходимость контроля ограничивается дворовой частью. Над санитарами ведет надзор начмед, а кухня и мастерские стоят под специальным покровительством начальника по хозяйству, который пользуется услугами старшего прежде всего в должности переводчика.

Свободного времени много. Часами сижу, перевожу тексты из технических книг с русского на немецкий язык, потом обратно на русский, сравниваю подлинник с обратным переводом, исправляю ошибки и тем самым все лучше осваиваю технический словарь.

В хозяйственном корпусе рядом живет врач — женщина лет тридцати, Мария Ивановна. Она очень интеллигентная и образованная. Знает не только русскую, но и немецкую классическую литературу, интересуется историей и искусством и помогает мне с языка стройплощадок переучиться на более литературный язык. Она часто меня приглашает на чай, беседы с ней очень приятны и поучительны. В отличие от рассказанной мной выше истории первого периода моего плена, она не допускает и мысли о возможности интимных отношений.

За те три месяца, в течение которых с кратким перерывом командовал обслугой, я научился и разным ремесленным навыкам в столярной и слесарной мастерских. Любимым увлечением стало точение по дереву. Шахматные фигурки, изготовленные на безмоторном станке, до сих пор храню в своей коллекции реликвий.

Вечерком в небольшой столовой хозяйственного корпуса собирались веселые компании, где богачи-ремесленники не один раз угощали и спиртным. Нельзя сказать, чтобы нам жилось плохо в материальном отношении. Но тоска по родине и свободе мучила нас.

Помню особенно тяжелый вечер — октябрьского праздника сорок восьмого года. Поздно вечером в темноте я сделал обход и слышал шум празднества, которое состоялось в доме администрации за забором территории госпиталя. Там играл баян, пели, танцевали, весело кричали женщины и девчата. Сердце у меня сжалось, выступили слезы. Вернулся я в жилой корпус, сел и написал стихи, которые привез домой в памяти.

«Красный октябрь»

Видно, что одни хорошие материальные условия жизни не могут утешить тоску человека по свободе, по родине, по любви и нежности. Читатель может удивиться резкости этого взрыва чувств после того, что в этих воспоминаниях высказано столь много о великодушии русских людей, высказано столь много о преферансах, которыми мне удавалось пользоваться. Но надо же понимать, что мы жили в неволе, освобождение из которой, казалось, было отложено в далекое будущее. В этот вечер я и решил продолжать свою нелегальную борьбу за возвращение на родину, за выход на свободу.

Между тем мне пришлось, с поддержкой всех ремесленников и дворовых, оборудовать вагоны для транспортировки части пациентов на родину. Построили нары, уборные, оборудовали товарные вагоны железными печками, снабдили матрацами и одеялами. Надежда уехать этим транспортом оборвалась за борт, когда начальник медчасти объявил, что поедут такие больные, которых лечить здесь возможности нет.

На носилках часть больных перенесли из корпуса к вагону, уложили их на подготовленные нары, покрыли одеялами, простились с ними и руками помахали, когда вагоны тронулись в путь. Опять я видел немало слез у тех, кто остался в неволе.

В середине декабря, когда морозы стояли 40-градусные, толщина слоя снега в зоне почти метр, я в третий раз подверг себя той процедуре, благодаря которой попал сюда, в госпиталь.

Настал четвертый день. Утром, после расставления бригад по рабочим местам, я снова накурился и лег на дворе. Умышленно не надел шапку и перчатки. Лег я между двумя сугробами в одной легкой куртке. Надо же было доказать, что упал именно в результате обморока. Но при этом я допустил роковую ошибку. Число людей, ходивших по этой тропе, было очень незначительным даже при теплой погоде. Теперь, при сильном морозе, каждый старался избегать необходимости выходить на улицу.

Так я лежал и лежал, уши и пальцы доложили о том, что наступило бесчувствие как предвестник обморожения. Упрямство боролось с трезвым рассудком. Если теперь встану, то все страдания трех суток пережил напрасно. Лучше пусть отмерзнут уши и пальцы, но дождаться спасателя. Ленились мои ангелы-хранители, или хотелось им хоть немного наказать меня за жульничество? Ленились, но в конце концов появились вовремя.

Нашел меня один из мастеров, немедленно сбегал за помощью, перенесли меня в жилой корпус и послали за врачом. Прибыл он с чемоданом первой помощи и сделал инъекцию для усиления кровообращения. По приказу его я должен был вернуться в медкорпус, так что снова я оказался в обществе Федора Андреевича. Вот и успех. Начальник медчасти самолично убедился в том, что есть у меня какое-то серьезное нарушение системы кровообращения.

Снова я прикреплен к койке и заключен в медкорпусе. Выходить пациентам не разрешается, персоналу обслуги запрещено заходить в медкорпуса. Запрет действителен и для старшего обслуги.

Пришлось мне снова играть роль слабого больного. Убедить товарищей в правдивости этого театра я старался тем, что часть пайка отдавал соседям. «Аппетита нет, и есть не хочется». А, военнопленный, который отказывается есть предлагаемую ему пищу, должен быть серьезно больным. Сочувствовали мне соседи, сожалел даже Федор Андреевич: «Вот что я сказал начмеду — нельзя больного ставить на ответственную должность. Теперь думаю, что вышлем вас с очередным транспортом».

Все шло по мирному пути, и было время мечтать о свободе, о родине. Но опять это проклятое «но». Настало 24 декабря, рождественский Святой вечер по римскому календарю. Утром, как обычно, в помещение въезжает каретка с завтраком, и повар собирается раздать суп. В тот момент вбегает санитар соседнего корпуса и кричит: «Завтрак не берите, объявлена голодовка! Обещали русские отпустить нас в этом году. Год на исходе, а насчет репатриации ничего не слышно. Присоединяйтесь!»

А кто же дает такой лозунг? Пока я работал старшим обслуги, о таком мероприятии и речи не было. У нас в корпусе удивление и неразбериха. Не знаем, что делать. Только что проснулись, и вдруг с нас требуют такого решения. В помещении 25 человек больных. Если участвовать в голодовке, то единым строем. Но добиться единого мнения в данный момент невозможно. По моему мнению, раздражать русских голодовкой в данной ситуации просто не стоит. Прошло три недели с отправки последнего транспорта. Будут новые транспорты. Организаторы забастовки правы в том, что русские нас подвели, но пунктуальность русских не сравнить с немецкой аккуратностью. «Сейчас», «через час», «скоро», «через год» — такой у нас опыт.