— Ты умер. Ты же умер! — хрипел старик, тыкая дрожащим пальцем в сторону Мышелова. — Тебя не должно быть. Я убил тебя. Зачем же я тогда подпирал громадный камень, чтобы он мог обрушиться от легкого толчка? Ты пришел не потому, что тебя завлек сюда звук. Ты пришел погубить меня и помочь своему другу. Поэтому я и убил тебя. Я же видел, как падал камень. И ты был под ним. Ты же не мог ускользнуть. Ты мертв.

И он потрусил к Мышелову, отмахиваясь от него, как от дыма. Но когда руки его прикоснулись к живой плоти, старик взвизгнул и отпрянул в сторону.

Мышелов последовал за ним, многозначительно крутя ножом.

— Ты угадал. Я пришел за ним, — ответил он, — верни мне друга. Подними его с ложа.

К удивлению Серого, старик более не раболепствовал, а твердо замер на месте. Выражение ужаса в его немигающих глазах слегка отступило. Но ужас не исчез, а вместе с тем появилось и еще что-то. Старик прошел мимо Мышелова и присел на стул рядом со столом.

— Тебя я не очень опасаюсь, — пробормотал он оглядываясь. — Но вот кое-кого мне приходится здесь бояться. А тебя я боюсь лишь потому, что ты мешаешь защищаться от них и принять необходимые меры. — Голос его стал жалостливым. — Не мешай мне, ты не должен этого делать.

Мышелов нахмурился. Теперь ужас уже исказил и лицо старика — в странных словах его не было лжи.

— И все же ты должен поднять моего друга.

Старик не ответил. Мельком глянув на Мышелова, он отстраненно поглядел в стенку, потряс головой, и потом лишь заговорил:

— Я не боюсь тебя. Я измерил глубины страха. Ты не знаешь их. Разве это ты прожил многие годы в одиночестве рядом с этим звуком, зная, что он означает? Я прожил.

Я был рожден в страхе. Он пропитал кости и кровь моей матери. И моего отца, и моих братьев. Слишком уж много магии было повсюду… А я был всегда одинок и в доме, и в моей семье. Еще когда я был ребенком, все боялись и ненавидели меня, все — даже рабы и громадные псы, что, рыча и скалясь, пресмыкались предо мной.

Но мой страх был сильнее их страха… ведь разве не умерли все они, так что даже тени подозрений не пало на меня до последних дней? Я знал, что мне стоять одному против всех, и я не делал оплошностей. Когда все началось, они каждый раз думали, что я — то и окажусь следующей жертвой. — Он кашлянул. — Они считали, что я слаб, хил и глуп. Но разве не передушили друг друга мои братья? Разве не ослабела моя мать, разве она не угасла? Разве отец не спрыгнул со страшным воплем с вершины этой башни?

Собаки ушли последними. Они ненавидели меня сильнее, чем всех остальных, чем отца, и самая слабая из них охотно перегрызла бы мне глотку. Они были голодными — ведь кормить их стало некому. И я заманил их в глубокий погреб, прикинулся, что убегаю, а когда все оказались внутри, бросился к двери и заложил ее на засов. Много ночей они выли и лаяли внизу, но я был уверен, что мне-то ничего не грозит. Постепенно вой затихал — псы убивали друг друга, выжившие черпали силы из трупов убитых. Они долго держались. Но наконец внизу стал мстительно завывать вечерами лишь один тонкий голос. Каждую ночь отходил я ко сну, повторяя: “Завтра настанет тишина”. Но каждое утро будило меня воем. Тогда я заставил себя взять факел, спуститься и заглянуть в погреб через окошко. Я долго следил, но в мерцающем свете ничто не шевельнулось, только белели кости и виднелись обрывки шкур. И я сказал себе: звук скоро исчезнет.

Тонкие губы старика сложились в горестную и несчастную гримасу, от которой Мышелов невольно поежился.

— Но звук так и не умер, даже начал становиться громче. И я понял, что хитрость моя оказалась напрасной. Ведь я убил только их тела, но не души, и скоро они обретут силу вернуться, чтобы убить меня, как всегда и намеревались. И потому отыскал я черные книги отца, чтобы магией навсегда погубить эти души или проклятием привязать их к столь дальним краям, откуда нет возврата. На некоторое время, казалось, я преуспел. Но весы вновь качнулись, и души стали одолевать. Все ближе и ближе подступали они… Иногда мне казалось, что среди воя я слышу голоса отца и братьев.

Однажды ночью, когда они подступили совсем близко, утомленный путник прибежал к моей башне. Странно глядели глаза его, и я поблагодарил благих богов, что послали его к моей двери, — я понял, что делать. Дал ему еды и питья и подмешал в него жидкость, что несет сон и отлучает нагой дух от плоти. Должно быть, они поймали его и разорвали, потому что тело путника истекло кровью и он умер. Это несколько утихомирило их… вой удалился, и не скоро стал приближаться вновь. Но боги были добры ко мне и всегда посылали гостя, прежде чем звук подступал слишком близко. Я научился перевязывать тела тех, кого подпаивал зельем, чтобы они могли протянуть подольше, и смерть моих жертв полнее удовлетворила тех, кто воет.

Тут старик умолк, странно затряс головой и слабо, с укоризной поцокал языком.

— Но вот что меня теперь беспокоит, — продолжил он, — они стали теперь жаднее или, быть может, поняли мою хитрость. Ведь теперь их труднее удовлетворить, они обступили меня отовсюду и теперь больше не удаляются. Иногда я просыпаюсь ночью и слышу, как они обнюхивают все вокруг, чувствую их морды у моего горла. Мне нужны мужчины, больше мужчин, чтобы они охраняли меня. Они мне необходимы. Этого, — он указал на оцепеневшее тело проводника, — они словно и не заметили, словно засохшую кость. Но этот, — палец его обратился к простертому Фафхрду, — этот задержит их надолго.

Снаружи стало темно, свет исходил лишь от дрожащего пламени свечи. Мышелов с яростью глядел на старика, восседавшего на стуле, будто неряшливо ощипанный петух. А потом перевел взгляд на Фафхрда: громадная грудная клетка друга вздымалась и опадала. Над бинтами выступала сильно побледневшая челюсть. Тут ужасный гнев и безмерное отвращение овладели им, и, забыв обо всем, он бросился на старика.

Но в тот миг, когда длинный кинжал уже был занесен для рокового удара, звук вернулся. Он словно вытекал из какой-то налитой до краев мраком ямы, сотрясая и башню и всю равнину, так что задрожали стены, и пыль взметалась с мертвых чучел, подвешенных к потолку.

Мышелов остановил клинок в ладони от горла старика, судорожно трясшего в ужасе запрокинутой головой. Звук вернулся, а это значило только одно: без старика Фафхрда не спасти. В нерешительности отпихнув старика в сторону, Мышелов склонился над другом, потряс его, заговорил. Ответа не было. И тогда он услышал голос старика. Тот дрожал, и слова его почти не были слышны за звуком, но в голосе его теперь слышались едва ли не наслаждение и уверенность.

— Тело твоего друга находится на грани жизни и смерти. И если ты будешь груб, равновесие нарушится. Если ты сорвешь сейчас повязки, он лишь быстрее умрет. Ты не можешь помочь ему. — И словно прочитав в глазах Мышелова вопрос, ответил: — Нет, противоядия нет, — и поспешно добавил, словно опасался отнять у него надежду: — он не беззащитен там. Он могуч. И дух его будет могучим. Быть может, ему окажется по силам утомить их. Если он переживет полночь, то, возможно, вернется.

Мышелов обернулся и поглядел на старика. И снова тот словно прочитал нечто в безжалостных глазах Мышелова, потому что произнес:

— Тем, кто воет, будет мало моей смерти от твоей руки. Убив меня, ты все равно не спасешь своего друга, наоборот — погубишь. Если ты отнимешь у них мою душу, они разорвут душу его.

Иссохшее тело старика дрожало в припадке возбуждения и страха. Руки тряслись, голова раскачивалась вперед-назад, словно у паралитика. Трудно было хоть что-то прочесть на дергающейся физиономии с остекленелыми блюдцами глаз. Мышелов медленно поднялся на ноги.

— А может, и не разорвут, — сказал Мышелов. — Погубит его, как ты говоришь, твоя смерть или нет, — он говорил медленным, размеренным тоном, — я все же рискну и убью тебя прямо сейчас, если ты не предложишь ничего лучшего.

— Подожди. — Старик попытался отвести кинжал Мышелова и отдернул порезанную руку. — Подожди. Есть способ помочь ему. Где-то там, — он широко махнул рукой вверх, — дух твоего друга бьется с ними. У меня еще есть этот состав. Я и тебе дам глотнуть. Тогда ты сможешь биться с ним рядом. Вместе вы победите. Но нужно торопиться. Гляди! Они уже набросились на него.