И сняв покрывало, она продолжила:

– С этой поры ты должен видеть меня такой, какова я. Я не стану скрывать от тебя лица моего.

И снова, бросившись на землю возле Вальбурги, Инграм обнял ее.

– Не помышляй о моем спасении и счастье: ничего не значит для меня ни то, ни другое, но скажи лишь то, что я желаю слышать – что пришла ты из любви ко мне.

– Я готова обречься тебе, – тихо молвила Вальбурга, – если то же самое ты сделаешь для меня.

– Пойдем туда, где красное солнце может видеть нас, – ликовал Инграм, и приподнял Вальбургу. Но заглянув в ее глаза, с любовью и нежностью устремленные на его лицо, он изменился, суровая скорбь пала на его сердце и он отвернулся.

– Истинно! – вскричал он. – Я достоин жить среди волков. Дочь убитого друга я хочу предать ужасной пустыни. Вокруг меня вековой лес и дикие заросли. Надо мной в выси раздается крик орла. Дурно устроил я свою жизнь, но я не низкий человек, и злоупотреблять преданностью женщины для того только, чтобы и она погибла – я не могу. Да, Вальбурга, все это не больше, как приятное сновидение.

Прислонившись к дереву, он застонал, но Вальбурга крепко схватила его за руку.

– Невредимая однако стою я возле тебя, уповая на могучую защиту того, кто зовется Отцом, и на копье и меч моего витязя.

– Я был воином, но теперь я отверженная тень. Тяжело Вальбурга избегать огня и дыма, а еще тяжелее – робко скрываться от взоров каждого путника или быть готовым к бою без неприязни и гнева, потому только, что каждый волен убить лишенного мира, точно бешенную собаку. Но что тягостнее телесных страданий и самой смерти во мраке леса – то это робко скрывать голову свою и, подобно лесной гадине, влачить позорную жизнь. Невыносимо такое скитание и единственная мне помощь – это скорая смерть в битве. Ступай, Вальбурга, и если хочешь доказать мою любовь и свою тоже, то скажи тому, кто некогда был моим слугой, пусть приведет он мне взнузданного коня, чтобы в последний раз я мог отомстить за себя.

Он бросился на землю и скрыл во мху свое лицо.

Сильно встревожилась Вальбурга за лежащего, однако принудила себя к мужественной речи и сидя подле Инграма, гладила его всклокоченные кудри.

– Ты поступаешь так, как будто никто в стране не заботится о твоем благе. Не один, лишенный мира, снова получал его по миновению гнева. Многим прискорбен постигший тебя приговор и сам Винфрид ходатайствовал за тебя у графа.

– Не утешай меня этим! – гневно вскричал Инграм. – Противны мне его просьбы, ненавистно каждое благодеяние монаха! С первого же дня, в который я увидел его, он хотел распоряжаться и повелевать мной, точно слугой. Хотел лукаво воспользоваться мной, да и тобой тоже. Несноснее всего мне его сострадание, мне хотелось бы опротиветь ему, как он – мне.

Вальбурга вздохнула.

– Можно ли порицать его? Он поступает по заповедям своей веры, повелевающей благоволить врагам нашим.

– Быть может и ты, христианская девушка, пришла с тем, чтобы облагодетельствовать меня, а между тем внутренне ты меня презираешь?

Вальбурга тихонько ударила его по голове.

– Упрямая у тебя голова и несправедливы твои мысли, – и она снова поцеловала его в лоб. – Не один только епископ расположен к тебе. Новый граф сожалел о тебе перед Бруно, хвалил твой меч и сказал, что неприятно ему, что не увидит он тебя во время скорого похода на славян. Так знай же, витязь турингов, что нынешней осенью, по окончании жатвы, потребуют рать на вендов.

Инграм вздрогнул.

– Вот так добрая весть, Вальбурга, хотя меня и изгнали.

– Послушай еще раз и другое, – продолжала Вальбурга. – Говорят, что сам повелитель франков выступил в поле против Саксонии и повсюду воины его готовятся к новой войне.

– Ты сведешь меня с ума! Не думаешь ли, что я переживу позор в разлуке со своими ратными товарищами, когда они станут добывать себе славу?

– Я хочу, чтобы ты сражался в их рядах и потому именно я и пришла сюда.

Инграм изумленно посмотрел на Вальбургу, луч надежды запал в его душу, и он спросил:

– Каким образом ты можешь помочь мне?

– И сама еще не знаю, – ответила Вальбурга, – но я надеюсь. Я отправлюсь к графу, если же он ничего не сможет сделать, то и к самому повелителю франков, на чужбину, да и соотечественников попрошу. Из одного двора в другой буду ходить я просительницей. Быть может ко мне будут милостивы, так как теперь они нуждаются в твоем мече.

– О, преданная девушка! – вскричал Инграм.

– А между тем, ты не позволяешь, чтобы я помогала тебе, безумный ты человек, – сказала Вальбурга. – И не хочешь принять моих обетов. Но может ли девушка хлопотать о тебе, не будучи обручена с тобой?

Инграм поднял руки и вскричал:

– Если мне суждено жить, если когда-нибудь буду я ходить по светлым полям, то постараюсь отблагодарить тебя за твою любовь!

– Приятно мне теперь слышать, как ты говоришь, – радостно ответила Вальбурга. – И как с будущим мужем, я обо всем побеседую с тобой, чтобы получше устроить наше счастье. Держи меня здесь в лесу, или где бы то ни было, доколе я тебе полезна. Но если заблагорассудишь, отправь меня в страну, чтобы в качестве твоей будущей жены я позаботилась о твоем имуществе. Мне поверят, если я скажу, что являюсь твоей невестой, а для «Вороньего двора» полезно, чтобы за порядком смотрела женщина. Служанки твои разбежались, да им и не надо возвращаться, потому что я намерена стать единственной хозяйкой в доме. Скот тоже требует ухода, я приищу тебе служанку, поговорю с Бруно – человек он скромный, посоветуюсь с ним, как бы снова возвратить тебе мир. Пеню уплатишь, хотя бы стоило это части усадебной земли или наследственных полей твоей матери, что в долине. Суровый приговор настиг тебя, когда объявили, что можешь ты пользоваться миром там, где никто не видит и не слышит тебя, но суровое слово может быть милостиво истолковано. Доколе ты не появишься и не сделаешься известен в народе, христиане не станут ни следить за тобой, ни подслушивать, хоть бы ты находился даже в «Вороньем дворе» или в опустелом дворе моего милого отца, в который я так охотно бы возвратилась. Вот мое мнение, а теперь выскажи свое.

– Мое мнение – что если суждено мне жить под светом солнца, то будет у меня добрая хозяйка, которая в практических делах разумнее хозяина.

– Хорошо Инграм! – торжественно сказала Вальбурга. – Как выпутаемся из беды, известно одному лишь Богу, но я уповаю на Него и благодарю Его за то, что нашла я тебя в лесу и узнала сердце твое и мысли.

Наклонив голову, Вальбурга произнесла «Отче наш», а Инграм тихо сидел подле нее, слушая шепотом сказанную молитву. Когда же Вальбурга, сложив руки и улыбнувшись, снова подсела рядом, то Инграм тихо коснулся ее руки и сказал:

– Пойдем, Вальбурга. Я выведу тебя из мрака на свет солнечный.

– А шрам – очень уродует лицо? – спросила девушка.

– Я уже не замечаю его, – ответил Инграм.

– Быть может, и привыкнешь, – вздохнула Вальбурга. – Однако, постой. Солнце не должно видеть тебя в таком виде: всклокоченные волосы не к лицу жениху. Сбрось куртку, я починю ее, а сам отыщи источник и убери как следует голову.

Она открыла корзинку, достала нитки и иглу.

– Всего принесла я, чего не найти в лесу, но что необходимо каждому, желающему нравится другим. Вот брачная сорочка – носи ее ради меня. Я ее сшила в страданиях, когда лежала больная. Не для одного себя живешь ты теперь: ты должен заботиться обо мне и главное – всегда нравиться мне.

Она удалила его и старательно починила дыры темной шерстяной одежды.

Когда Инграм снова направился к ней, то, оборвав последнюю нитку, Вальбурга помогла ему надеть куртку и очистить от мха.

– Вот так ты нравишься мне еще больше, ты стал совсем другой. А теперь, Инграм, я готова идти за тобой куда бы то ни было.

Она уложила свой маленький узелок, но не позволила Инграму взять корзинку.

– Неприлично это воину. Можешь понести меня, если я устану. Дай мне руку, чтобы я оперлась на нее.