"Тьма лона твоего — пасть огненного змея; Тьма глаз твоих — огонь, который жжет, не грея; Ты вся — огонь из тьмы, без света и тепла, А я — лишь пепел, прах, что по ветру развеян." Ибн Залман, великий иранский поэт. Настолько великий, что строки его цитируют даже души в раю.

Василий открыл глаза — жмуриться больше не было сил. Он уже довольно давно очнулся и лежал, слушая журчание райских фонтанов, пение райских птиц и тихий смех райских гурий. Открыть глаза было страшно: вдруг рай окажется каким-нибудь не таким — фонтаны не те, птички… Главное — гурии, жемчужины рая, квинтэссенция наслаждения.

Но глаза пришлось открыть. Чья-то рука уже гладила Василия по щеке, чье-то дыхание он чувствовал у себя на лбу. Чье? Смуглая тонкая рука, покрытая легким пушком. Это — первое, что он увидел. Проследил взглядом вдоль руки — рука терялась под розовой шелковой накидкой. Полупрозрачная чадра почти не скрывает лица. Лицо молодое, девушке лет пятнадцать, не больше. Василий потянулся за носовым платком, вытереть пот, заливший глаза. Платка не было. Василий понял, что он голый лежит на берегу небольшого ручья. Чем-то ручей напоминал реку Карджала… Ну конечно! Любовь. Гурии. Рай, значит.

Василий поднялся на четвереньки, дополз до ручья и плюхнулся в воду. Под водой он не закрывал глаз, видел смутные маленькие тени рыбок. Райских рыбок.

Мундир оказался на другом берегу, в траве, аккуратно сложенный, постиранный, отутюженный. Василий решил пока не одеваться, повернулся к гурии:

— Девонька, чем бы вытереться? — спросил он, почему-то, по-русски. Но она поняла. Не торопясь, она стащила с плеча шелковую накидку и осталась обнаженной, в одной лишь прозрачной чадре, да еще в соски вдеты сапфировые сережки. Держа накидку на вытянутых руках, гурия пошла к Василию через ручей.

Шелк приятно обволакивал тело, впитывал воду вместе с усталостью, страхом, недоумением, досадой — всеми радостями прошлой, ненастоящей жизни.

— Как тебя зовут, милая?

— Здесь нет имен, — ответила гурия по-русски и перешла на турецкий, — зови меня Первая.

— Есть и вторая?

— Есть сколько пожелаешь. А сколько ты пожелаешь?

Василий задумался. Вся его взрослая жизнь прошла в Суфийской коллегии и в Янычарском Корпусе, подразделении настолько элитарном, что на развлечения в свободное время просто не оставалось сил. Пока был студентом, Василий иногда выбирался в дешевый сад наслаждений, но не очень часто, предпочитая библиотеку всем садам наслаждений и всем скрипучим узким койкам в общаге коллегии.

Гурия, наверное, сама разобралась, что нужно Василию. Она два раза хлопнула в ладоши. Из-за кустов выскочили два юноши лет по семнадцать, оба в просторных розовых шароварах и расшитых бисером безрукавках. Один нес поднос с блюдом луккума, другой — серебряный кувшин и хрустальный стаканчик. В кувшине оказался прохладный щербет. Поставив луккум и щербет возле Василия, юноши отшли в сторону, к кустам, вытащили из-за широких поясов маленькие черные флейты и принялись тихо что-то наигрывать дуэтом.

Василий лежал в мягкой траве подле райского ручейка, прихлебывая райский щербет. Пели райские птички. Что-то в их пении насторожило Василия, но он не успел об этом задуматься — гурия принялась за легкий массаж. Она начала с ног, с кончиков пальцев, постепенно поднимаясь все выше и выше. Сладкие мурашки лениво поползли по всему телу. Василий отставил кувшин со щербетом в сторону, лег на спину, расслабился. Гурия уже добралась до груди, проходила аккуратными пальцами вдоль ребер. Василий погладил ее по бедру. Бедро было прохладным и твердым. Девушка улыбнулась и поцеловала Василия в правый сосок. Потом в левый. Розовый язык гурии легонько касался сосков Василия, и каждое прикосновение заставляло его вздрагивать. Василий почувствовал, как напрягается все его тело, как растет в нем мужская сила, пытаясь выпрыгнуть наружу…

Бег сладких мурашек превратился в стремительный полет, Василий судорожно вздохнул и широко открытыми глазами уставился на стерильно чистое небо рая. закрывал глаз, он смотрел на небо. Пульсации становились все быстрее, быстрее…

Василий застонал. Небо над ним подернулось рябью. Гурия тоже застонала. Небо начало вращаться, в центре его образовалась воронка. Где-то уже Василий видел такую же.

Юноши почему-то забеспокоились, побросали флейты, вскочили на ноги, побежали через ручей и исчезли за низкими деревцами. Гурия поглядела на воронку в небе и испуганно вскрикнула, метнулась к кустам. Василий остался один, его все еще вздыбленный член указывал прямо на небесную воронку. Небо затвердело, воронка превратилась в темное отверстие.

Гурия вытянула из кустов переговорник — провод уходил под землю — и дрожащим пальцем пыталась набрать код на клавиатуре.

А из отверстия в небе прямо на Василия выпал Пурдзан. Он смягчил падение кувырком через голову и устойчиво вскочил на свои козлиные ноги. Из-за пояса у него торчало три черных рукоятки — измаилитские кинжалы. Трофеи.

— Гирей-ага!.. Я смотрю, вы — крутой мужик!..

Тут Пурдзан заметил гурию, которая все никак не могла справиться с кодом. Подскочив к ней, сатир в один взмах перерезал провод переговорника, заломил девушке руку за спину и прижал острие кинжала с сонной артерии.

— Простите, ханум, но думаю, так будет лучше для всех… Гирей-ага, хорошую они для вас придумали казнь. Это я, получается, воюю, как угорелый, а мог бы трахаться в свое удовольствие. — Пурдзан, не выпуская гурию, огляделся по сторонам. — Да здесь прямо рай!

— Это и есть рай, Пур, — Василий потянулся к щербету. Налил в стаканчик ярко-желтой жидкости, отхлебнул. — Но это мой рай. Вечная любовь. А твой рай, наверное, вечная война. Шел бы ты к себе…

— Мне рано в рай, я еще только три курса закончил. И в армии не дослужил. И…

— Слушай, ты же в шахту лифта упал. Не помнишь?

— Не-а, — Пурдзан весело хмыкнул, — помню, как одному хашу ткнул в глаз, а пока остальные смелости набирались, я по скобкам полез вниз, а потом снова за лифт уцепился, снизу, за провод. Да, помню еще, закричал я, как мы в горах в детстве родителей пугали — сам спрячешься и орешь, а они думают, ты с обрыва упал. Вот так: а-а-а!..