И они придумали.

Сначала стихийный протест вызвал к жизни инженерный подвиг, заключавшийся в отключении радиоконтроля машины после того, как она выходила на управляемое шоссе. В результате кар исчезал из поля зрения монитора и переходил обратно под управление пассажиров кара. Монитор, так как не мог вынести отрицания запрограммированного всеведения, метал громы и молнии на ближайшую к точке последнего контакта контрольную станцию, чтобы оттуда выслали "крылатых серафимов" на поиски ускользнувшей машины.

Но часто серафимы прибывали слишком поздно, потому что дороги имели хорошее покрытие, и удрать от преследования было сравнительно нетрудно.

Зато другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало.

Запертый на медленно идущей секции шоссе, нарушитель подвергался мгновенной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при теоретически свободном положении, потому что подобные нарушения почти всегда приводили к аварии.

Позднее мониторные приборы стали более совершенными, и операция обгона была автоматизирована, что уменьшило количество аварийных инцидентов, но вмятины и ушибы оставались.

Следующий ход молодых людей лежал на поверхности. Мониторы пропускали людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимавший кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, где вспыхивало табло: "ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ", либо внезапно уносился в неизвестном направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагали скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. Таким образом, все узаконилось.

Стало возможным проехать так по двум континентам, если у вас достаточно денег и выносливости.

Как и всегда в таких делах, практика быстро распространилась вверх по возрастным группам. Школьные учителя, ездившие только по воскресеньям, пользовались дурной репутацией, как отстаивающие преимущества подержанных машин. Таков путь к концу мира, — говорил комик.

Конец это был, или нет, но кар, предназначенный для движения по управляемым дорогам, был эффективным средством передвижения, укомплектованным туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В нем также можно было спать — двоим свободно, четверым — в некоторой тесноте. Случалось, впрочем, что и троим было тесно.

Рэндер вывел машину из купола в крайнее крыло и остановился.

— Хотите набрать координаты? — спросил он.

— Лучше вы. Мои пальцы знают слишком много.

Рэндер наобум нажал кнопки. Кар двинулся в сторону кольцевой дороги.

Рэндер потребовал увеличить скорость, и машина вышла на линию высокого ускорения.

Фары кара прожигали дыры в темноте. Город быстро уходил назад. По обеим сторонам дороги горели дымные снежные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, который прятался в белых клубах, затемняемых ровным падением серого пепла. Рэндер знал, что его скорость лишь две трети той, какая могла бы быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в несущуюся навстречу белую мглу. Элина «смотрела» перед собой, десять-пятнадцать минут они ехали молча.

— Что вы видите снаружи? — спросила наконец Элина.

— Почему вы не попросили меня описать наш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

— Потому что обед я ела, а доспехи ощущала. А тут совсем другое дело.

— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — и вокруг будет чернота.

— А что еще?

— Слякоть на дороге. Когда она станет замерзать, движение замедлится до ползания, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

— Больше ничего?

— Нет, леди.

— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

— Сильнее, по-моему.

— У вас есть что-нибудь выпить?

— Конечно.

Они повернули сидения внутрь кара. Рэндер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и разлил шампанское.

— Ваше здоровье.

— Оно зависит от вас.

Рэндер опустил свой бокал на столик и стал ждать ее следующего замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократов, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

— Что было самое интересное из того, что вы видели? — спросила она.

"Да, — подумал он, — я правильно угадал". И вслух сказал:

— Погружение Атлантиды.

— Я серьезно.

— И я тоже.

— Вы специально говорите загадками?

— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были янтарные шпили, старые, как мир, деревья, задевающие брюха облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные изящно, как музыкальные инструменты; двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека тенор-саксофониста. Грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этимология довольно сложная, но именно это я ввел в его мозг. Я дал на некоторое время свободу его воображению, а затем расколол Атлантиду пополам и погрузил всю на пять фантомов.

Он снова заиграл, и вы, без сомнения, с удовольствием слушали бы его, если вы вообще любите такие звуки. Он здоров. Я периодически вижу его, но он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца ХХ столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сработал в его видении величия, я испытываю чувство утраченной красоты — потому что на один миг его ненормальная интенсивность чувств была моей, а он чувствовал, что его сон был самой прекрасной вещью в мире.

Он вновь наполнил бокалы.

— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.

— Я знаю.

— Я имела в виду нечто реальное.

— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

— Я не сомневаюсь, но…

— Но я разрушил основание, которое вы сложили для вашего аргумента.

О'кей, я прошу прощения. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой песчаной чаши. В нее падает снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тень. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем существа, которых они уничтожают.

— Поблизости нет такого места, — недоуменно сказала она.

— Если я говорю, значит, есть. Я видел его.

— Да… вы, наверное, правы.

— И имеет ли значение, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?

Он снова наполнил бокалы.

— У меня ущербны глаза, а не мозг, — произнесла она после небольшой паузы.

Он зажег ей сигарету и закурил сам.

— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?

— Нейроморфология основана на том факте, что две нервные системы могут разделить один и тот же импульс, одни и те же фантазии… контролируемые фантазии.

— Я могла бы производить терапию и в тоже время испытывать подлинные визуальные ощущения?

— Нет, — сказал Рэндер. — Вы не знаете, что значит быть отрезанным от всей области раздражителя! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения, осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай. Вселенная не изобрела справедливость. Человек — другое дело. Но, к несчастью, человек должен жить во Вселенной.