«Да, а что у вас такое?»

«Я прибью цыплят вашей несушки, если они еще раз полезут один за другим через загородку…»

«Иесус, вот безбожный парень, вот безбожник…»

Вот что вместилось в «Дабре ютре».

Полностью сбитый с толку, взвинченный, я читаю письмо. Оно от друга, которому я в свое время ссудил триста франков и который потом их отдал. Я полагаю, что этим я достаточно охарактеризовал его, ввиду того факта, что о нем вообще редко заходит речь.

Этого мадьяра зовут Иштван Цинеге, написано в письме. Он ищет работу в Париже. Он хотел бы разместить свои пожитки у меня, пока не найдет квартиру. Я должен ему разрешить это. Мой друг уезжает на два дня, поэтому посылает подателя сего письма ко мне.

– Так вы – Иштван Цинеге?

– Так, господин.

Здоровый парень, великан. Таких буршей я в своей жизни не видывал.

– Хорошо, оставляйте свои вещи вон там, пока ищете квартиру.

Он выходит за дверь и приносит большой белый бесформенный узел и еще нечто, завернутое в газетную бумагу.

Разговорчивым его не назовешь.

– Пфюат Готт, – (Грюсс Готт, привет) говорит он и уходит.

Он даже не доверил мне информацию, когда он собирается забрать свои вещи обратно.

Иштван Цинеге так меня разбередил, что после полудня я иду на Большие Бульвары и покупаю две венгерские грампластинки: цыганские мелодии.

Затаив дыхание, я слушаю, как плачет, стонет и жалуется музыка.

Боже мой, внезапно передо мной оживает прокуренное будапештское кафе:

«Я тебе скажу, дорогой Эдмунд, нужно уехать из этой страны. Когда я в прошлом году был в Лондоне…»

«Людвиг! Два яйца всмятку в рюмке».

«Прошу вас, сей момент!»

«Два дебреценских и половинку темного пива для господина доктора!..»

Накрашенные женщины кладут свои обнаженные руки на мраморные поверхности столов и кокетничают с собственным отображением, улыбающимся им в отблеске огромных хрустальных люстр. Их фигуры аппетитно изгибаются даже при сидении.

«Цлуручку, милст сдарыня!»

«Как жизнь, как дела, господин Лебицкай?»

«Помаленьку. Что стряслось с Имре?»

Его тактично пинают под столом.

Пожилые господа пьют «мокко». На сверкающем подносе приносят шесть стаканов воды для двух гостей, и каждые полчаса – свежей.

«Мориц, свежей воды и вечерние газеты!»

Бог мой! Кафе в Будапеште!

«Сузихен, дорогая, небольшая неприятность, я забыл дома бумажник».

«Я могу вам одолжить, Ферри, но вам придется вернуть мне – у нас дважды в месяц сокращают зарплату».

Будапештские воспоминания танцуют у меня в голове. Они носятся, они обступают меня, сбивают меня с толку. Будапешт, улица Ракоци…

«Я жду вас завтра на Берлинской площади, Манцика».

«Путцерль, вот наслаждение: никто не подозревает, что я твоя любовница. Вчера Нора начала об этом болтать… я покатилась со смеху!»

Весна приближается с Йоханнисберга. Трамвай, скрежеща, заворачивает за угол.

«Что делают эти две собаки, фройляйн?»

«Простите, ваше лицо кажется мне таким знакомым. Мы не встречались где-нибудь раньше?»

В закоулочках Табаня ветер играет обрывками бумаг и приносит запах с Офнеровых гор. Старухи сидят перед старыми воротами своих желтых домиков.

Разбитые оконные стекла заклеены бумагой.

Господин Кенесси вчера опять пришел домой в подпитии и разбил свои очки. Теперь он передвигается вблизи домов и гладит стены так же, как старый дядя Шмицвейг гладит маленьких девчушек, когда угощает их конфетами.

«Можешь не бояться дядю Шмицвейга».

Будапешт!

«Пожалуйста, полкило поджаристого хлеба». «Просьба сильнее стучать, звонок сломан». «Разносить по квартирам и играть на шарманке запрещается».

«Вы только послушайте, тетушка Кати. Доходный дом, что напротив, разрушили, и все клопы перебрались сюда. Такого шествия я в своей жизни не видел. Приходилось их сметать со стены. Все жильцы выскочили на улицу и рыдали».

«Два неполных билета до площади Борарош». «Почему это мой билет недействителен?» «Я дал вам два пенгё!»

«Позовите полицейского, я не буду выходить».

«Проходите, пожалуйста, проходите, вагон впереди совсем пустой».

«Йо, господин Краузенфирцфюртиг, я не видел вас тысячу лет, вы настоящий венгр».

«Посторонним вход воспрещен».

«Сударыня… на благотворительные цели… в кожаном переплете… три геллера в месяц…»

«Клавир, восемьдесят геллеров раз, восемьдесят геллеров два… кто больше? Три!»

«Пощади свои нервы, мама».

«Высокий суд! На обвинения господина депутата парламента, моего уважаемого предшественника, у меня есть лишь один ответ. Давайте передадим дело в независимый венгерский суд! Я уже давно знаю, что являюсь кое для кого бельмом на глазу. Речь идет о политической травле, и ни о чем другом. Мы не собираемся предъявлять обвинения здесь, в парламенте, – нет, только перед независимым венгерским судом. Если же моя безупречная политическая деятельность высветится ярче солнца, тогда долой клеветников!»

«Господин доктор, однако, вы блестяще выглядите!»

«Завтра я тебе определенно верну это, дорогой друг!»

«У Лене, оказывается, связь с Ферри!»

«А кто этот Ферри?»

«Ее муж. Ну, что ты теперь скажешь?»

«Ты должен дать мне денег на платье. В конце концов, не могу же я ходить голой».

«Не читай, когда я с тобой разговариваю, не то я швырну книгу тебе в голову!»

«Господин профессор, клянусь всей душой, то была моя сестра!»

«Тише! Тише! Министр будет говорить!»

«Высокий суд! Предварительное следствие начинается немедленно. У меня в руках нет конкретных фактов, и я не буду высказываться по делу. Одно лишь хочу констатировать: пока я нахожусь здесь, на своем месте, – (выкрик: „Уже недолго!“), – я буду с несокрушимой железной строгостью наказывать всех, кто злоупотребил всеобщим доверием, полученным благодаря государственным должностям. Если обвинители окажутся правы, виновные понесут наказание за свое преступление!»

«Очень правильно! Очень правильно!»

Будапешт!

Картофельный суп с клецками. Жареная капуста со сметаной по-клаузенбургски. Пирожки с творогом.

Будапешт. Городские газовые заводы. Зоопарк. Медведь поднимает голову. Гиена безостановочно ходит туда-сюда.

«Летающая африканская собака-охотник». Ее клетка пуста, виден лишь вход в ее пещеру, перед ней порция дерьма, и больше ничего.

«Ты видел это, Лаци? Она на меня посмотрела».

«Однако, у нее высокоинтеллигентное тело, дорогой. Как ты думаешь, у нее уже было или еще не было?»

«Скажи, где ты живешь, собственно говоря?»

Анн-Клер далеко, где-то совсем далеко. Я лежу на этой черной постели, как больной, разбрасывающийся в лихорадке и с высохшей глоткой, умоляющей о капле воды.

Вещи Иштвана Цинеге перевязаны бечевкой. Что может быть там? Старые штаны, зубная щетка и сломанная расческа. Расческа специально завернута в отодранный клочок газеты:

От наших читателей (за сообщения в этой рубрике редакция ответственности не несет)

ПУСИК, вернись назад, все простили. Директор ни о чем не знает. ТВОЯ МУСИК.