– Что бы ты сделал?

– Прежде всего я купил бы отель «Ривьера» и выбросил бы Мушиноглазого, как мертвую крысу, в соседний двор.

– А что бы ты потом сделал с гостиницей?

– Продал бы. Посуди сама: что остается делать с этой обшарпанной клеткой? Я купил бы отличную автомашину. Я бы приоделся пошикарнее. Потом пришел бы в твое бюро и влепил бы твоему шефу две пощечины.

– Зачем?

– Чтобы тебя уволили.

– Но на что мне тогда жить?

– И ты об этом спрашиваешь, когда у меня сто тысяч франков?

– К тому времени у тебя не останется ни сантима.

– Ладно, оставим это. А что бы ты сделала, если бы имела сто тысяч франков? Подожди-ка. Скажем так, ты сидишь однажды в бюро и тебе вручают сто тысяч франков. Что ты делаешь для начала?

– В двенадцать я ухожу из конторы…

– Что? Ты способна проработать до полудня, имея так много денег?

– А что делать? Иначе меня выставят за ворота. И я бы немножко нервничала.

– Хорошо, считай, что я ничего не говорил. Что дальше?

– Я выхожу из бюро, иду к метро…

– Ты садишься в метро – со ста тысячами франков?

– Ты забываешь, у меня недельный проездной!

– Ты его сейчас же выбросишь! Говори же!

– Выбросить? Ты сумасшедший? Чтобы его кто-нибудь нашел?

– Ну, хорошо. А потом?

– Потом я купила бы тебе большой букет роз и пошла бы обедать.

– Куда?

– В «Julien».

– За три франка пятьдесят сантимов?

– Нет. За семь франков. Ты был бы со мной. А потом на остающиеся девяносто девять тысяч и еще сколько-то франков скупила бы все твои рисунки.

– Анн-Клер, эти рисунки ничего не стоят… слушай, не кусайся!

– Хочешь, я скажу тебе кое-что?

– Говори.

– Я сегодня в конторе размышляла о жизни.

– Лучше не задумывайся, любимая, ты знаешь, с этого начинается Любой спор.

– Когда-нибудь ты уедешь, я, возможно, даже не буду знать об этом. Когда-нибудь я тщетно буду стучать в твою дверь. Каждый счастлив, когда он молод. Я еще ни разу не была счастлива. Теперь мне уже двадцать лет.

– Двадцать?

– Девятнадцать.

– Оставь это, я сам уже не помню, сколько ты называла.

– Я тоже хочу когда-нибудь быть счастливой. Где же счастье? – спрашивает она. – Где оно? Où est-il? – И оглядывается в комнате, словно собирается здесь найти его.

– Здесь лучше не искать. Я свое тоже потерял в этой комнате.

– Вот так я размышляла о жизни, – добавляет она нерешительно; по ней видно, что она давно сожалеет о всей истории.

– Выходит, я должен жениться на тебе?

– Какая наглость!

В данный момент я не могу понять, в чем дело. Оскорбил ли я ее, потому что мысль о браке пришла мне в голову лишь в такой связи, или она обиделась, потому что я столь недооценил нашу любовь, что уже говорю о браке.

– Я хочу доказать тебе, что я тебя люблю. Предоставь мне эту возможность.

– Изволь – одну уже имеешь: прекрати этот разговор!

– Не бойся, я не хочу, чтобы ты на мне женился, я хочу лишь быть с тобой, проводить время вместе. Я бы привела в порядок твои вещи и готовила бы тебе венгерские блюда. Я только не знаю, где берут паприку. Не бойся, я в восторге от паприки, но она мне пока еще непривычна. Запиши мне все твои любимые кушанья на листке бумаги. Нам надо снять совсем крохотную квартирку и обставить ее. Клетку с канарейкой купить на всякий случай. Там, в этой квартирке, я хочу быть целиком твоей.

– Канарейку мы назовем Эвкалиптусом.

– Ну вот видишь? Совсем просто – быть счастливым, нужно только желать этого. О Monpti, нам ничего не надо, кроме совсем небольшой комнаты и крохотной кухоньки. Комната будет принадлежать тебе, кухня мне. Ты сможешь в комнате целый день рисовать без помех, пока я в бюро. Я буду экономить, ты же не умеешь обращаться с деньгами. А если ты однажды уедешь, ты снова вернешься и застанешь все таким же, как было перед отъездом. Меня тоже. Иначе видишь: я только ношусь целый день между моей квартирой, бюро и твоей комнатой как загнанная мышь. И это жизнь?

– А что твои родители скажут на это?

– Да, ты прав, – говорит она и сразу становится серьезной. – Нам придется сбежать из Парижа.

– Куда?

– На твою родину – не пойдет?

– Нет.

– Тогда мы подадимся в Лондон.

– Ты разве говоришь по-английски?

– Нет, но это ничего не значит. Я завтра же куплю себе английскую грамматику.

– А что будет, если от меня уйдешь ты, Анн-Клер, а не я от тебя?

– Я? Pas possible! Совершенно невозможно!

– Да, ты.

– Ты… ты не оставишь меня?

– Нет.

– Тогда поцелуй меня, и не будем об этом больше говорить.

Я обнимаю ее стройное тело в тонком платье; она совсем плотно прижимается ко мне и подставляет мне свои губы.

– Ведь правда – у нас с тобой впереди еще так много всего? – говорит и спрашивает она этим страстным долгим поцелуем.

– Анн-Клер, посмотри еще раз на Париж. – Я показываю в открытое окно на море крыш за черными трубами, в туманной дали. – Однажды этот город узнает, кто я такой, – пока он этого не знает. Ты меня тоже не знаешь, Анн-Клер. Даже я сам еще не знаю себя.

Она проводит пальцами по моим волосам и целует меня в глаза.

– Видишь, когда ты так мил и так славно говоришь со мной, я ужасно люблю тебя и плюю на будущее. Je m'en fous de l'avenir. Но ты не должен это заучивать, это жаргонное выражение.

– Хочешь пойти поужинать со мной?

– Если ты меня приглашаешь.

– Мы идем в «Julien».

– Я плачу за себя.

– Тогда иди одна.

– Я пойду, только если ты пойдешь. Поцелуй меня, Monpti, но посильнее.

После ужина я расплачиваюсь и кладу два франка чаевых на стол. Пусть видят, что здесь был кавалер, предок которого был важной персоной при дворе короля Маттиаша. Я удаляюсь с гордо поднятой головой.

На улице Анн-Клер говорит мне:

– На, держи их.

– Что?

– Твои два франка. Я выкрала их обратно…

Девятнадцатая глава

Сегодня утром мне встретились институтские воспитанницы с улицы Сен-Жакоб.

Они шли парами друг за другом и развлекались тем, что старались наступить на пятки впереди идущим подругам. Все одинаково одеты, на всех широкополые шляпы, из-под которых насмешливо сверкают серые и карие кошачьи глаза. Носы у них еще блестели от жира, кое у кого были прыщи на лице, но груди у всех уже набухали. Чудно, у некоторых не было еще совсем заметно бедер, лишь тонкие журавлиные ноги, но под их курносыми носами подскакивали и перекатывались две мощные груди. Какие же они станут, когда будут мамами…

Все они цепко оглядывают проходящих мимо мужчин и шепчутся друг с дружкой.

Впереди всех шествует с застывшим величием учительница, при каждом шаге пиная длиннополое пальто своими низкими каблуками.

Девица с широким носом посылает мне воздушный поцелуй.

Я оборачиваюсь: кому он предназначался? Воспитанницы хихикают и ржут, как молодые жеребята.

Среди них наверняка есть одна-две, которые со временем вырастут очаровательными подлыми стервами, ради которых можно пойти на любое безумие.

Анн-Клер маленькой девочкой тоже была такой…

В одной из витрин на Буль'Мише я увидел прекрасный серый в синюю полоску галстук, полоски совсем узкие. Он был просто сногсшибателен. Цена тоже была указана. Бред, на такие вещи у меня нет денег. Впрочем, есть! Еще даже останется кое-что. Какао тоже еще есть. Да, но когда и оно кончится? Эти несколько дней действительно не в счет. Тот, кто влюблен, не должен думать лишь о своих «внутренностях» и брюхе своем. Нужно заботиться и о внешности.

Подобно лунатику я переступаю порог магазина.

Мне показывают и другие галстуки. Тот, который выставлен в витрине, в руках смотрится совсем иначе. Два других нравятся мне больше. Один отличного темно-синего цвета со светло-голубыми полосками, другой – красный с темно-красными полосками.

Покупается синий.