– Ну а ты что, дедусь?

– Как что? Душевно я не против, предложение заманчивое. Но с другой стороны, на мне хозяйство, карьер, собаки, вагончик обустроенный. Твой Алешка деньжат иной раз подкидывает. Опять же и сожительница есть, тоже бабка справная. Это все ведь за плечо не кинешь. Ты сам бы как посоветовал?

– Моего ли ума дело.

– Тоже верно. У вас, молодых, ума нынче искать не приходится.

Озерко открылось перед ними скользкой, метров тридцать поперек, чернильной блямбой, окруженной хилым ивняком. Старик бросил на бережок свой прорезиненный плащ, уселся лицом к восходу.

– Давай покурим сперва, отдохнем, тогда уж приступим.

Ловко скрутил "козью ножку", поплыл едким дымком, зорко вглядываясь в небесное просветление. Губин присел на свернутую сеть, веточкой лениво отгонял комаров. Их было на удивление мало.

– Таня-то эта с тобой, она тебе кто? – спросил Кузьма Кузьмич.

– Подружка.

– Невеста, значит. По ней видно, что девка не промах. Кака молодая, а уж на пульку нарвалась. Хлебнешь ты с ней, пожалуй, много радости.

– Уже хлебнул, – согласился Губин, чувствуя вдруг, как приятно, тревожно говорить ему о Тане, забывшейся в хрупком сне далеко за полночь. – С чего ты взял-то, что она не промах?

– Дак издали видать. Девица редких кровей и по облику принцесса. За что тебя-то полюбила, такого невзрачного? Не по корысти ли?

– Не похоже, что полюбила.

– Ну, это не шути. Меня не проведешь. Я ихней сестре всю жизнь был привержен и пожил немало. Когда девка любит, у ней глаза собачьи… Однако посидели – и ладушки. Пора за работу.

Сеть была метров восьми в длину, полтора в ширину. Расстелили ее на берегу, укрепили боковые стояки.

Шустро старик разоблачился до исподнего, потом подумал и кальсоны тоже снял.

– Ну а ты чего ждешь? В одеже, что ли, полезешь?

– Да за тебя волнуюсь, дедушка. Не простынешь?

– Об себе пекись. До девяноста лет не простыл, теперь-то зачем.

Вода оказалась теплой, вязкой, дно – илистым. Два раза благополучно завели бредушок, заходя в воду по пояс. Тянули от осоки, стараясь зацепить поглубже. Когда выносили сетку на берег, в ячейках билась разная мелочь: карасики с палец, бычки, тритоны. Собирали рыбу в полиэтиленовый пакет. При этом старик зычно покрикивал на Губина, как боцман на судне. Грозил руки оборвать. Внезапно от края земли брызнуло солнце, и все вокруг: вода, трава, зеленые ивы – волшебно преобразилось, засияло, задышало свежим утром. На четвертом заходе получилась оплошность. Старик поскользнулся и с коротким печальным вскриком с головой улетел под воду. Его долго не было, и Губин, чертыхаясь, нырнул за ним. Кузьма Кузьмич запутался пальцами в сетке и производил под водой алчные лягушачьи телодвижения. Губин вместе с сеткой вытянул его на бережок. Усадил на плащ, собрал с раскрасневшегося лица водоросли и какие-то глинистые ошметки. Старик долго костисто щелкал зубами, пока обрел дар речи.

– Оно так и бывает, – заметил философски, – погонишься за рыбкой, тут тебе и карачун. Но виноват ты, Мишка!

– В чем виноват, дедушка?

– Кто просил за палку дергать?

– Да я вроде не дергал, плавно тащил.

– Рыбалка тебе не девок щупать. Сноровка требуется. Вы привыкли, понимаешь, бей, беги, хватай. Вот и распугал всю рыбу-то. Где она – рыба? Наловили – кошке на зубок. А ведь тут сазана полно и сом есть, да не с тобой, видно, его брать.

– Почему же, на ушицу хватит.

Подозрительная краснота сошла с дедовых щек, он протер худенькое, жилистое, но вовсе не дряхлое тельце синими кальсонами, после напялил их на себя. Шерстяной свитерок натянул на плечи. Скрутил цигарку, задымил.

– Все же славно, да, Мишуль? Не пропало утро даром.

И впрямь не хотелось уходить. Солнышко вскарабкалось повыше, разгладились морщинки на небесном своде. Птахи загомонили над полем, мир вокруг был безбрежен, спокоен. Москва с ее бредом и клекотом провалилась в тартарары, и страшно было подумать, что надо в нее возвращаться. Губин застыл в позе "лотос" и сквозь сомкнутые веки различал Таню Француженку, разметавшуюся на кровати в ночной безысходной неге.

Она была платной киллершей, маньячкой, и она была его суженой, трепещущей от любви, как птица в силках.

Совместить это все было почти невозможно.

– Ну че, Михаил? – бодро окликнул Кузьма Кузьмич. – Пару заходиков под завязку? Или сомлел?

– Сомлел, дедушка. Куда мне за тобой угнаться, за таким ныряльщиком. Пошли домой.

Старик повел окрест гордыми очами.

– То-то и оно. На работу вы нынче жидкие, как и на расправу. А токо там хороши, где груши околачивают.

* * *

…К их приходу Таисья Филипповна сладила блинцы: ужаристые, с румяными боками, со сметанкой, с медком. Таня помогала ей управиться, накрывала на стол. Обе женщины, молодая и старая, в одинаково перехваченных на голове косыночках, пересмеивались, шушукались и вернувшихся с ловли мужчин встретили единым возгласом:

– Живо руки мыть, гуляки, да за стол, пока не остыло!

– Кабы были все такие гуляки, чего бы вы кушали, озорницы, – унял девок Кузьма Кузьмич.

– Де ж ваш улов? – лукаво спросила старушка.

Кузьма Кузьмич торжественно передал ей пакет, где на донышке что-то сиротливо копошилось.

– Ну, это конечно! Год теперь пропитаемся! Да я ж тебе толковала, чумному. Какая нынче рыба! Людей уморили, рыбку, что ли, пожалеют?

Сели за стол, и тут же Таня прижалась к Губину горячим боком.

– Как плечо?

– Не болит. Совсем не болит. Бабушка опять намазала и перевязала. Я с тобой поеду.

– Куда это?

– Куда ты, туда и я. Ты ведь жениться на мне обещал.

– Куда, правда, ехать? – солидно встрял Кузьма Кузьмич, помолодевший и окрепший после водяной купели. – От добра добра не ищут. А, Михрюша? Останемся? Заживем коммуной. Мы рыбеху ловить, бабенки по хозяйству. Рази плохо. Посвободней будем, за вагончиком сгоняем, сюда перевезем.

Масленые блины – огромное блюдо и сковородка – подмели в один присест, под душистый крепкий чаек.

Только Таисья Филипповна мало кушала, пригорюнясь, задумчиво оглядывала гостей, словно сказать хотела что-то значительное, да боялась, не услышат.

Зато в закутке, куда Таня увела упирающегося сытого Губина, слова были сказаны решительные:

– Как хочешь, Миша, одна не останусь. Лучше сразу убей.

– Как у тебя головенка своеобразно устроена, – огорчился Губин. – Из всех положений – выход один.

Так-то ты изменилась?

– Ты во сне разговаривал. – Она глядела на него в упор блестящими яркими глазами, от которых не было ему спасения. Именно так, наверное, околдовывала она партнеров, перед тем как…

– Ты все звал: Таня, Танечка! Да так нежно, я чуть с ума не сошла. Мишенька, милый, не обманывай себя.

Мы с тобой повязаны навеки.

– Гляди, какое точное словечко нашла, воровское.

Конечно, повязаны. Спарились, как майские коты, вот и вся любовь.

– Успокойся, любимый, – пожалела его Таня. – Просто тебе нужно время, чтобы привыкнуть.

– К чему?

Таня потянулась к нему руками, губами, сияющим взглядом, но он отстранился.

– Вот что, девушка, скажи только одно: ты намерена меня слушаться?

– Конечно, любимый! Я же твоя раба.

– Останешься здесь и будешь сидеть тихо, как мышка. Пока за тобой не пришлю. Или сам не приеду.

Повтори.

– Ты правда вернешься? – спросила она.

* * *

Каждый век хорош наособинку. Средневековье, к примеру, запомнилось бескорыстным служением Прекрасной даме. Нашему веку тоже есть чем похвалиться: в нем люди научились делать удобные, легкие, пуленепробиваемые бронежилеты. Один из таких бронежилетов был на Вене Суржикове, когда на лесной дороге он принял на себя подряд несколько ударов в сто тысяч лошадиных сил. Конечно, он потерял сознание и сплавал ненадолго по ту сторону добра и зла, но уже через двадцать минут очухался, сел и огляделся. Как раз подъехал милицейский "рафик" с группой захвата на борту.