В городе был слышен гул пушек, горожане спешили по улицам к своим постам на крепостном валу, на бегу надевая доспехи и сбивая с ног детей. Везде натягивались цепи и воздвигались баррикады. Повсюду царили волнение и суматоха.

Но ни брат Жоконд, ни его духовные чада ничего не замечали, ибо заботились о вечном и считали пустой игрой суетные волнения человеческие. Они ходили по улицам, пели: «Veni, creator Spiritus»[7], – и кричали: «Молитесь! Близок час».

Так шли они в полном порядке по улице Сент-Антуан, где всегда собиралось много мужчин, женщин и детей. Дойдя до площади Боде, брат Жоконд пробился сквозь толпу парижан и влез на большой камень у дверей гостиницы «Свинья и поросята», с которого мессер Флоримон Лекок, хозяин этой гостиницы, обычно взбирался на своего мула. Этот Флоримон Лекок был сержантом в Шатле и сторонником англичан..

И с высоты камня у гостиницы «Свинья и поросята» брат Жоконд стал проповедовать народу.

– Сейте, – говорил он, – сейте, люди добрые; сейте в изобилии бобы, ибо тот, кто должен прийти, скоро придет.

Под бобами, которые надо было сеять, святой брат подразумевал добрые дела, которые следует совершить до того, как господь явится среди грозовых туч, чтобы судить живых и мертвых. Итак, надо было сеять добрые дела, и нельзя было медлить, ибо близилось время жатвы. Гильометта Дионис, Симона Лабардин, Жанна Шатенье, Оппортюна Жадуэн и Робен-садовник, окружив монаха, вскричали: «Аминь». Но горожане, толпившиеся сзади, напрягли свой слух и нахмурили брови, полагая, что монах возвещает вступление Карла Валуа в свой прекрасный город, который он хотел сравнять с землей, чтобы потом распахать эту землю. Так по крайней мере им показалось. Между тем святой брат продолжал свою евангельскую проповедь:

– Парижане, вы хуже язычников Рима.

Грохот бомбард, доносившийся от ворот Сен-Дени, сопровождал речь брата Жоконда и тревожил сердца жителей. В толпе кто-то крикнул: «Смерть изменникам!» В это самое время Флоримон Лекок вооружался у себя дома. Заслышав шум, он спустился вниз, не застегнув даже пряжек на туфлях. Увидев монаха на своем камне, он спросил:

– Что говорит этот святой отец?

Несколько голосов ответило:

– Он говорит, что Карл Валуа войдет в город,

– Он против парижан.

– Он хочет предать и обмануть нас, как брат Ришар, который теперь разъезжает верхом вместе с нашими врагами.

А брат Жоконд ответил:

– Нет ни арманьяков, на бургундцев, ни французов, ни англичан – есть только сыны света и сыны мрака. Вы – распутники, а женщины ваши – потаскухи.

– Это уж подлинно отступник, изменник, колдун! – вскричал Флоримон Лекок, и, вытащив меч, он вонзил его в грудь святого монаха.

Божий человек побелел, но еще успел промолвить:

– Братья, молитесь, поститесь, кайтесь, и господь простит вас…

Голос его прервался. Монах захлебнулся кровью и упал на мостовую. Два английских рыцаря, сэр Джон Стюарт и сэр Джордж Моррис, набросились на тело монаха и искололи его кинжалами, вопя во все горло:

– Да здравствует король Генрих! Да здравствует его высочество герцог Бедфорд! Бей дофина! Бей безумную деву арманьяков! К воротам! К воротам!

И они побежали к стенам, увлекая за собой мессира Флоримона и толпу парижан.

Между тем святые девушки и садовник окружили истекающее кровью тело. Симона Лабардин, распростершись на земле, целовала ноги святого брата и вытирала с них кровь своими распущенными волосами.

Но Гильометта Дионис, выпрямившись во весь рост и воздев руки к небу, произнесла голосом, чистым, как колокольный звон:

– Сестры мои Жанна, Оппортюна и Симона и брат мой Робен-садовник, пойдемте, ибо час близится. Душа этого святого отца держит меня за руку, и она поведет меня. Вот почему надо вам следовать за мной. И мы скажем тем, кто ведет жестокую войну: «Обнимитесь! И если вы хотите пустить в ход ваше оружие, возложите на себя крест и идите все вместе сражаться с сарацинами». Пойдемте, сестры мои и брат мой!

Жанна Шатенье подняла с земли древко стрелы, переломила его пополам и возложила на грудь брата Жоконда.

Затем святые девушки и с ними садовник последовали за Гильометтой Дионис, а та вела их по улицам, площадям и переулкам так, как если бы глаза ее видели свет божий. Они дошли до крепостного вала и по лестнице одной из башен, на которой не было охраны, поднялись на стену. В этом месте ее не успели прикрыть деревянным парапетом. Поэтому они шли на виду у всех, направляясь к воротам Сент-Оноре, окутанным пылью и дымом. Именно здесь воины маршала де Рэ штурмовали Париж. Их стрелы градом сыпались на стены. Они забрасывали фашинами большой ров, полный воды. И дева Жанна, стоя на двухскатной насыпи между большим и малым рвами, кричала: «Сдавайтесь королю Франции!» Испуганные англичане уже покинули стены, оставив там своих убитых и раневых.

Первой шла Гильометта Дионис, высоко подняв голову и вытянув левую руку вперед. Правою она набожно крестилась. Симона Лабардин следовала за ней. Затем шля Жанна Шатенье и Оппортюна Жадуэн; Робен-садовник замыкал шествие. Все тело его подергивалось, а на руках видны были стигматы. Они пели хвалу господу. И Гильометта, поворачиваясь то в сторону города, то в сторону полей, говорила: «Обнимите друг друга. Живите в мире. Перекуйте мечи в орала».

Едва отзвучали эти слова, как со стены, по которой проходил отряд горожан, и с насыпи, где толпились наемные солдаты арманьяков, в нее полетели брань и стрелы.

– Потаскуха!

– Изменница! Колдунья!

А она все призывала обе стороны установить царство Христа на земле и жить в мире и согласии, пока стрела не поразила ее в грудь; она зашаталась и упала навзничь.

При виде этого и арманьяки и бургундцы расхохотались.

Прикрыв ноги платьем, она больше не сделала ни одного движения и отдала богу душу, шепча имя Христово. Глаза ее остались открытыми, и в них был отблеск опала.

Через несколько минут после смерти Гильометты Дионис толпы жителей Парижа вернулись на стены и стали упорно защищать свой город. Дева Жанна была ранена в ногу стрелой из арбалета, а воины мессира Карла Валуа отошли к аббатству Сен-Дени. Что сталось с Жанной Шатенье и Оппортюной Жадуэн – никто не знает. О них нет никаких известий. Симона Лабардин и Робен-садовник были схвачены в тот же день горожанами, охранявшими стены, и преданы суду официала. Церковь признала Симону еретичкой и для спасения ее и раскаяния в грехах посадила ее на хлеб скорби и на воду сердечного сокрушения. Робен, обвиненный в колдовстве, продолжал упорствовать в своих заблуждениях и был заживо сожжен на Соборной площади.