После сеанса, когда он одевался в передней, Кадаганов вяло пожал ему руку и сказал:

— Завтра можете не приезжать. Платон почувствовал, как в груди у него неприятно екнуло.

— Кончили, Аркадий Максимович?

— Нет. Другие дела есть… Вообще хочу на пару неделек отойти от вашего портрета, чтобы потом взглянуть на него свежим глазом. Когда понадобитесь, заеду за вами.

У Платона отлегло от души: «Значит, еще доведется побывать в этом доме».

Работа в цехе, как всегда, захватывала его целиком, и, стоя у мартена, Платон забывал и о портрете и о семье художника. Вот уже больше трех месяцев как в четвертой печи мартеновского цеха беспрерывно бушевало яростное пламя. Коллектив сталеваров за это время выдал около трехсот плавок, а свод, стены печи, выложенные из крепкого огнеупорного кирпича, еще не требовали остановки на холодный ремонт.

…Сдав смену, Платон Аныкин отправился в душевую. Рядом с ним фыркал, плескался подручный Васька Шиянов. Он намылил голову, шею, и теперь его белявые волосы, усики совсем слились с пеной.

— Срисовал тебя тот, носатый? — спросил он у своего бригадира.

— Вроде готов. Осталось подправить. Васька выплюнул мыло изо рта.

— Цену себе набивает, — сказал он решительно. — Не веришь? Я, брат, этих художников лично знаю… видал ихние аппетиты.

— Давай-ка лучше потри мне спину. Да покрепче. Шиянов стал намыливать мочалку и усердно взялся за дело.

— Слышь, Платон, — спустя пять минут оживленно заговорил он, забыв о художнике. — Вчера я в клубе с какими девочками познакомился — закачаешься! Фасонистые: одна чертежницей работает, другая — техник. Я им рассказал, что у меня есть товарищ — сталевар, лауреат. Знаешь, как заинтересовались? Согласились на каток завтра вечером. Поедем?

— Есть мне когда, — буркнул Платон, подставляя могучие плечи, спину под теплые струи душа. — Пушкин будет за меня уроки готовить?

— Да ты и так все знаешь. В профессора, что ли, метишь?.. А ты посмотрел бы только на чертежницу: глазки, зубки, юбочка — ну, киноартистка! Давай, а?

— Я забыл, когда и коньки надевал.

— Заливай больше.

Платон молча стал растираться жестким полотенцем.

Сколько ни уговаривал его подручный, Аныкин отказался и от знакомства с девушками и от поездки на каток.

IV

Портрет молодого сталевара был снят с мольберта и поставлен в угол, за статую Нептуна, рядом с другими незаконченными работами. Кадаганов постепенно стал сживаться с мыслью о том, что его постигла творческая неудача. Вот уже и голова седая, за плечами тридцатилетний опыт, признание, а до сих пор за каждый новый холст берется почти с тем же трепетом, что и в юности, и испытывает неуверенность — выйдет ли из-под кисти одушевленная картина или мертвая фотография? Одного мастерства, техники мало для создания подлинного произведения искусства — это Аркадий Максимович знал из собственной практики. Художник должен не только глубоко прочувствовать образы будущего «полотна», но и зажечься ими, полюбить их, тогда лишь можно рассчитывать: то, что видишь мысленным взором, удастся приблизительно воплотить в красках.

Портрет вышел таким, каким и был задуман, но оставил Аркадия Максимовича холодным: он получился парадным. Где тут душа, внутренний облик? Откуда действительно видно, что это не инженер? Важно раскрыть образ сотен и тысяч именно таких вот Платонов.

Взяв раскладной бамбуковый стул, Кадаганов садился перед мольбертом и подолгу не спускал глаз с злополучного холста. Мысли принимали неожиданное направление. Собственно, почему портрет не удался? В нем все на месте, его и закончить-то — два-три мазка. Имеет он право на существование? Безусловно. Жюри художественного совета охотно одобрит его: там любят слащавые, помпезные картины. Надо лишь сделать соответствующую подпись и выставить; портрет, несомненно, купит клуб завода.

Однако то чистое и неподкупное чувство прекрасного, которое живет в каждом подлинном художнике и которое только одно и делает его истинным творцом, заставило Аркадия Максимовича отказаться от сделки со своей совестью, и он решительно снял портрет с мольберта. Что ж, видно, придется опять обратиться к пейзажу. Почему бы ему, например, не поехать в Армению, на Севан, к рыбакам?

Прошло полмесяца. К собственному удивлению, из головы Кадаганова не выходил неудачный портрет. Внутреннее чувство подсказывало ему, что он не все использовал в этой работе. Чтобы окончательно забыть о провале, Аркадий Максимович достал один из неоконченных пейзажей и начал над ним работать. За этим его и застала дочь. Она вернулась из института и зашла в мастерскую отца узнать, не обедал ли он.

— Перешел на новую тематику, папка?

— Кажется, ты угадала, — ответил он, не оборачиваясь.

Некоторое время Лариса весело, с иронией смотрела на мольберт, на сухощавую фигуру отца с муштабелем в руке, на растворитель в баночке.

— Однако быстро ты сдал позиции!

— Ты, кажется, взволнована, дочка? — Кадаганов обернулся и с интересом посмотрел на Ларису. — Это для меня новость. Не пойму только, что на тебя больше подействовало: отсутствие новой картины или… натурщика?

— Очень остроумно, — ответила Лариса своей любимой поговоркой, и шея ее залилась краской. — Советую тебе, папа, завести особую тетрадь и записывать своя… афоризмы.

— А я советую тебе, Ларочка, пообедать. Надеюсь, что добрая тарелка рассольника и голубцы в значительной степени утихомирят твое воинственное настроение. Только не употребляй за столом ни перца, ни горчицы и вообще ничего острого… а то у тебя опять разгорячится кровь.

Больше Лариса не заходила в мастерскую, и все в квартире пошло обычным порядком. Спустя несколько дней Аркадий Максимович спросил дочь;

— Сегодняшний вечер у тебя занят?

— Собираюсь с подругой в «Крылья Советов». Там состязания по художественной гимнастике… А ты можешь предложить что-нибудь более интересное?

— Просто хотел попросить тебя быть моим шофером.

Лариса продолжала смотреть вопросительно.

— Собираюсь в один дом, может, порисую. Впрочем, если ты занята, я возьму такси.

Подумав, Лариса согласилась.

Не было сказано, в какой дом поедут; Аркадий Максимович приготовил походный альбом для рисования, карандаш. Лариса заправила «Волгу». Вечером, сев за руль, она спросила с подчеркнутым безразличием:

— Куда?

Отец не совсем любезно буркнул:

— Ты, кажется, дорогая, теряешь чувство меры?.. Вот только найдем ли его квартиру? Лариса вдруг улыбнулась.

— Аныкины живут в заводских домах, — и повела машину мимо Белорусского вокзала.

За подмороженными окнами автомобиля промелькнул волшебно расцвеченный центр города с гирляндами неоновых огней, с нарядными бульварами, с матовыми золотистыми фонарями на перекрестках, с очищенными от сугробов тротуарами. Затем машина некоторое время неслась по старинным изогнутым улицам. Движение здесь было тише, деревья стояли темные, заснеженные, тускло блестели трамвайные рельсы. Наконец надвинулась рабочая окраина — доживающие свой век деревянные халупы и рядом многоэтажные каменные домищи новостроек. Витрина огромного универмага сияла тем же спокойным лиловатым люминесцентным светом, что и магазины на Арбате, в Охотном ряду; афиша клуба была расцвечена красными, зелеными лампочками; за чугунными решетками сквера между голыми липами вздымалась чаша фонтанчика. Близость заводов угадывалась по дымному налету на стенах зданий, а закопченный снег казался каким-то особенным — ночным.

Квартиру, где жили Аныкины, указал дворник. Дверь открыла величавая дородная женщина в чистом переднике, в шлепанцах, с узлом седых волос на макушке.

— Вы… мамаша Платона Алексеевича? — спросил художник.

— Верно. Мамаша, Клавдия Саввишна, — удивленно и с важностью отозвалась женщина; голос у нее был звучный. — Видались где? Ай просто глаз цепкий? Проходите.

Комната была небольшая, но опрятная. От серебристых обоев, от пузатого шкафа, от пестрых половичков веяло чистотой и заботой. Над большим приемником «Урал» висела аляповатая картина в новой раме, видно купленная на базаре. За цветастой ширмой был виден угол конторского стола с одной тумбочкой; из-за него, не выпуская из рук учебника, поднялся Платон. Кадаганов остановился, не снимая пыжиковую шапку. Лариса разглядывала оранжевый шелковый абажур, ковер над кроватью, медленно снимала кожаные расшитые рукавички.