Покойный В. С. Семенов — человек недюжинного ума, самый думающий наш германист, прибыв в ноябре 1978 года на службу советским послом в Бонн, поразил меня, своего молодого тогда заместителя, такой сентенцией: “ФРГ — это четвертый рейх. Если что с нами, с Советским Союзом, когда-либо случится, то начнется отсюда. Не из Англии, не из Франции и даже не из США. Отсюда! Помни, какая ответственность перед нашим народом лежит на тех, кто работает здесь. Помни о миллионах могил, которые за нашей спиной. Не забывай никогда о том, с кем имеешь дело!”.
Звучало это в те времена необычно. Какой рейх? Бывший рейх на одну треть обкорнали в Потсдаме в 1945 году, отдав его восточные земли Польше и ликвидировав Восточную Пруссию. Второй раз рейх обкорнали в 1949 году, создав ГДР. Что могла тогдашняя ФРГ? Без ядерного оружия, с оперативной глубиной всего в 600 км, да к тому же оккупированная иностранными войсками? Совсем еще недавно Хрущев публично предупреждал Аденауэра, что при малейшей его попытке двинуться на Восток “Западная Германия сгорит, как свеча”. А Московский договор, подписанный с Брандтом, по которому ФРГ признала незыблемость границ? А четырехстороннее соглашение, закрепившее непринадлежность Западного Берлина к ФРГ? А прием ГДР и ФРГ в ООН, которого мы, наконец, добились? А волна международных признаний ГДР, а Хельсинкский Заключительный акт 1975 года, который окончательно “навинтил крышку” на гроб германских устремлений на Восток?
Это я, разумеется, тут же выложил Семенову лишь для того, чтобы услышать в ответ: “Все так. Но не упрощай. Впереди большой и долгий путь. История — сложная штука. И знай: они будут стремиться все переменить. Это несомненно. Будут день и ночь думать об этом и ждать своего часа. Развивай пока с ними дружбу и сотрудничество — чем больше, тем лучше. Когда у нас с ними было хорошо, было хорошо во всей Европе. Но еще раз говорю: не забывай, с кем имеешь дело!”.
Владимир Семенович, разумеется, имел в виду упорное стремление ФРГ поглотить ГДР и добиться нового после 1870-1871 годов объединения Германии.
И вспомнилось мне, как в 1958 году, еще будучи студентом-практикантом, разбирал запасники библиотеки нашего посольства в Берлине. Прихватил я тогда для себя потихоньку “Майн Кампф” Гитлера в шикарном издании 1939 года, посвященном 50-летию фюрера, — все равно книгу вместе с другими, “ненужными для работы и идеологически вредными”, сожгли бы в котельной. С тех пор временами почитывал “бесноватого фюрера”, всякий раз убеждаясь, что был он вполне в здравом уме и лишь излагал в концентрированном и вызывающем виде то, о чем мечтали поколения германских национал-политиков. Да и фашизм не был дичком, искусственно привитым к древу “благочинной” немецкой нации. Вырос он не сам по себе, а питался соками легендарных германских дубов.
Есть в 13-й главе “Майн Кампф” раздел, озаглавленный “Предпосылки освобождения потерянных территорий”, звучащий не только как программа действий после Версальского договора, но и как завещание на случай, если Германия вновь оказалась бы разделенной. “Высшей целью немецкой политики сегодня, — писал Гитлер, — должна быть подготовка нового завоевания свободы завтра… Возможность вновь добиться свободы для народа вовсе не абсолютно связана с целостностью его государственной территории, а в гораздо большей степени с наличием пусть самого небольшого остатка этого народа и государства, которые, владея необходимой свободой, сумеют быть не только носителем духовного единства всей нации, но и подготовить вооруженную борьбу за свободу… Необходимо далее иметь в виду, что вопрос возврата частей территории, утраченных народом и государством, всегда является вопросом восстановления политической силы и независимости материнского государства, что иногда бывают ситуации, когда интересы утраченных земель должны быть решительно отодвинуты на задний план перед лицом единственной задачи возврата свободы этому главному государству. Освобождение угнетенных, оторванных осколков нации или провинций рейха происходит не на основе желаний угнетенных или протестов тех, кто остался за бортом, а путем применения силовых средств этим более или менее суверенным остатком когда-то общего отечества”.
При таком подходе, подумалось мне, и Московский договор, и признание ГДР, и модус вивенди для Западного Берлина, и Хельсинкский Акт, и союз с тремя западными державами, и членство в НАТО, и европейская идея, и доверительные контакты с Москвой могут на самом деле быть не более чем средствами для решения главной задачи — восстановления единства Германии. Не случайно Бонн готов был проявлять гибкость во всем, кроме одного — общегерманского единства.
В 1990 году ФРГ добилась своего, поглотив ГДР. Как и в 1870-1871 годах, объединение Германии не могло бы совершиться без нашей прямой и косвенной помощи. Как и тогда, оно сопровождалось немецкими уверениями, что начинается новая эпоха дружбы и доверия между нашими народами и государствами.
Сколь, однако, нова или стара эта очередная эпоха? Вот в чем вопрос. Отвечать на него придется новому руководству России. Однако вряд ли нынешняя, во многом опереточная, кремлевская тусовка окажется прозорливее своих царственных петербургских, а затем и советских предшественников.
Итак, в 1871 году Германия объединилась с согласия и при поддержке России. Не будь этой поддержки, не было бы и Германской империи во главе с кайзером Вильгельмом — дядюшкой нашего императора-освободителя Александра II. Рейх был провозглашен 18 января 1871 года не где-нибудь, а в Версале, после позорной капитуляции французской армии при Седане и взятия в плен Наполеона III. Творец нового рейха Бисмарк, объединивший Германию “железом и кровью”, хотел тем самым сказать всему миру, что с Францией как доминирующей европейской континентальной державой покончено и на ее место встает Германия.
Хотела ли такого итога Россия? Скорее да, чем нет. Почему? Потому что стремилась насолить Франции за ее участие в Крымской войне и вредоносную роль на Парижской конференции 1856 года, которая лишила Россию ее флота на Черном море. Были давние счеты и к Австро-Венгрии за поддержку англо-французской позиции по черноморским проливам и за интриги на Балканах. Во всяком случае, Россия обещала Бисмарку не только не открывать второго фронта после его нападения на Францию, но и парализовать возможные попытки австрийцев помочь французам. Еще в 1868 году Александр II дал пруссакам обязательство в случае франко-прусской войны сосредотачивать крупную армию на галицийской границе и тем принудить Австрию воздержаться от поддержки Франции. Когда глава правительства разгромленной Франции Тьер примчался осенью 1870 года в Петербург с просьбой осадить Бисмарка и заставить его отказаться от аннексии Эльзаса-Лотарингии и громадной контрибуции, российский канцлер Горчаков дал ему понять, что считает прусские требования приемлемыми и порекомендовал “иметь мужество заключить мир”.
О последствиях возникновения в центре Европы быстро набирающей силу агрессивной Германии в Петербурге в тот момент не очень задумывались. Свою роль играли тесные связи между петербургским и берлинским дворами — тогдашний вариант “доверительных каналов” между руководствами двух государств (и наша столь же наивная, сколь и незыблемая вера в личные контакты на высшем уровне).
К объединению Германии под эгидой Пруссии Россия, при всех зигзагах и колебаниях своей европейской политики, вела дело довольно последовательно. Собственно говоря, у Петербурга был выбор. Можно было сохранять в центре Европы рыхлый Германский Союз, состоящий из многих мелких немецких государств, в котором продолжалась бы борьба за лидерство между Австро-Венгрией и Пруссией, — некое подобие нынешнего Европейского союза с его безвластным и безвольным парламентом. За этот вариант выступала Франция, не желавшая возникновения у своей восточной границы мощного немецкого конкурента. Другим вариантом было поддержать Пруссию, стремившуюся развалить Германский Союз, изолировать и лишить влияния Австрию и разгромить французов. Россия предпочла этот второй вариант, явно рассчитывая в благодарность на прочную дружбу, союз и сотрудничество с Германией и, наверное, полагая, что в этом российско-германском тандеме она будет старшей.