Пунктикисходного сомнения и отрицания антишолоховедов один: как это бывший чоновец икомсомолец смог так глубоко заглянуть в душу казачества, явить объёмную правдутрагической для него эпохи?! (Кстати, даже чисто формально: ни чоновцем, никомсомольцем Шолохов в реальности никогда не был. Да, он подал заявление оприёме в партию, но лишь в конце 1929 года, стремясь обезопасить не столькосебя, сколько близких от развязанной ростовской партийной и комсомольскойпрессой кампании по обвинению его в подверженности реакционным семейнымвлияниям, в подозрительной аполитичности, “пособничестве кулакам”…) Самымпринципиальным и мощным аргументом Кузнецова против этого пунктикастановится… судьба Филиппа Миронова, легендарного вождя красных казаков,закончившего свой путь командармом созданной им 2-й Конной армии, арестованногои застреленного охранником во дворе одной из московских тюрем 2 апреля 1921года. Именно он, преданный идеалам социализма и народовластия, в бою защищавшийновую власть, в своей записке Реввоенсовету, письмах Ленину и другим тогдашнимруководителям поднял бесстрашный голос против “адского плана” расказачивания,“политики “негодяев”, направленной “на истребление казачества, на истреблениечеловечества вообще”, за уважение “исторической, бытовой и религиозной” самобытностиказачьего уклада, человеческой личности как таковой. Фигура встаётпоразительная, настоящий богатырь духа, с красной стороны дерзко истрастно протестующий против, казалось бы, своих же, против того, кудазаворачивала реализация “коммунистического рая”! Вот что смеет бросать он влицо революционным вождям: именем власти, захваченной бывшими “общественнымиподонками”, прыткими инородцами “18-20 лет, не умеющими даже правильно говоритьпо-русски”, свершается “каиново дело” братоубийства, дикая, безумная,нелепая попытка безжалостным насилием сломить, разорить, усмирить, пролетаризироватьтрудовое казачество и крестьянство, превратить народ “в материал для опыта припроведении своих утопий”… Какой народный здравый смысл, какая сложность ивысокая человечность таились в этом красном командарме, какие находил он живые,пронзительные слова, несущие ценности умиротворения, требование реальноподключить сам народ к творчеству новой жизни, “процессу долгого и терпеливогостроительства, любовного, но не насильственного”! Кузнецов пишет о развороте“воистину шекспировских социальных страстей”, когда против таких, как Миронов,вставали те, кто с хрустом ломал народный хребет — Троцкий, Сырцов, Френкель,Гроднер и другие, с их клеймящей идейной тарабарщиной,“меньшевистско-эсеровская “иезуитчина”, ясное дело, подлежащая в лице её носителейнемедленному огню пролетарской селекции.

Именноиздевательски загубленные жизни Ермакова и Миронова, тысяч других несломленных,самых достойных и сильных, невидимым пеплом стучавшие в сердце творца“Тихого Дона”, внутреннее нравственное обязательство перед памятью о них ипридали Шолохову то поразительное духовное упорство, с каким он защищал подсильнейшим нажимом и писательского, и партийного начальства своё право выразитьв Григории Мелехове художественный интеграл их трагической судьбы, не пойти нафальшивую финальную ноту (привести героя к “нашим”, к большевикам). А что быстоило это сделать конъюнктурному препаратору чужого и идеологически чуждогоему романа, каким представляют великого писателя антишолоховеды?! И почему онине вспоминают, что Шолохов был единственным советским писателем, который, какбудто повторяя дерзновение писем Миронова Ленину, с уязвлённой страстью игневом писал Сталину жесткие пространные послания, рисуя в них с какой-то адскойнатуры времени коллективизации, а потом массовых арестов картинки частошаламовской жути, что он единственный посмел прямо разоблачать чудовищнуюрепрессивную систему, пыточную механику следствия?!

Ну а как жеего выступление против Синявского, Даниэля, Солженицына — то, что считаетсянесмываемым “преступлением”, морально навсегда “уронившим” его личность вглазах наших либералов? Кузнецов верно усматривает тут конфликт между“национально-государственническим комплексом идей”, близким Шолохову, илиберально-западническими идеалами его оппонентов. Именно в ответственностиписателя за столь тяжко, жертвенно доставшуюся стабильность и успехи страны инарода (выруливших из той кровавой бани гражданского самоистребления, которуюон явил нам в “Тихом Доне”) лежит главная причина его неприятия в 1970-е годыдиссидентов — веще предчувствовал по историческому, революционно-неистовомуопыту, какой государственной катастрофой, ещё одним пагубным народным надрывомможет обернуться их тогда ещё слабосейсмическая активность.

Надо в упорне видеть, не изучать, не понимать “разоблачаемую” реальность, чтобызаписывать Шолохова в “твердолобого коммуниста”, органически неспособного наобъективную художественную оптику “Тихого Дона”. А вот хорошо знавшая Шолохова,восхищавшаяся его удивительным талантом старая коммунистка-идеалистка ЕвгенияЛевицкая, свидетельствам которой Кузнецов придает большую психологическуюценность, пишет о его предельной душевно-духовной закрытости, о том, что вхарактере, сомнениях и метаниях Григория Мелехова “много автобиографического”,что держит он свой внутренний мир “за семью замками”… Надо сказать, что самКузнецов строит свою разгадку психологии писателя, сути его миропонимания,сближая его с такими выдающимися сынами народа, как Миронов, утверждая, что“при всём своём внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставалсяубеждённым коммунистом по своим взглядам и идеалам”, разочаровавшись разве чтов извращениях этих идеалов, в тех, кто стоял у власти, в методах и стиле ихработы и отношения к стране и людям…

На мой взгляд,Шолохов чувствовал дефекты и изъяны и самого идеала, прежде всего в егоразделительно-классовом пафосе, в его индустриально-городском пролетарском склонении,попирающем традиционные народно-крестьянские ценности, и, может быть, большевсего в его антропологической подслеповатости, не желающей замечать глубокойпротиворечивости, бытийственного несовершенства, вытесняющей эгоистическойсамости смертного человека. Шолохов явно не верил в возможность “смертногосделать счастливым”, в шанс построения рая на земле с таким органически“падшим”, отравленным “смертной болезнью” человеком, хотя и виделгармонизирующие ресурсы коллективного, родственного уклада,жизненно-неистребимой, природно-языческой, народной смеховой стихии.Кстати, именно у Шолохова народная смеховая культура в своей миросозерцательнойглубине — как вечный ответ народа на невыносимо трагическую серьёзностьисторических и житейских передряг, как обнаружение относительности всегопретендующего на вечность своего догматического господства — выразилась вредкой, можно сказать, уникальной для русской литературы XX века полноте. Иникакой другой литератор не может тут его заменить или подменить (какпроизвольно хотелось бы антишолоховедам). Вместе с тем “Тихий Дон” не стал быодной из великих мировых книг, если бы в нём не предстала кроме мощно явленнойсоциальной, исторической, народной драмы ещё и экзистенциальная трагедиясмертного бытия, глубины и изнанка человеческого естества, тайна любви иприродно-космической жизни, поразительное художественное видение вещей,даруемое гению…