Около шести часов вечера Супрамати вышел из вагона в Париже и медленно направился к выходу из вокзала. Он знал, что его ждут, так как известил телеграммой о своем приезде.

Скоро он увидел лакея в такой же ливрее, какую видел в Венеции на слугах Нарайяны, и подозвал его. Несколько минут спустя изящный экипаж быстро мчал в новый дворец.

С чувством удовольствия и особенного благосостояния откинулся он на атласные подушки кареты.

«Право, я не могу понять, как можно утомиться вести такую приятную жизнь, продолжайся она хоть тысячу лет, вечно пользуясь здоровьем и наслаждаясь роскошью. О! Если бы надо было быть бедным и страждущим, быть нагим, голодным и вечно работать, как ломовая лошадь, тогда, конечно, я поблагодарил бы за такую вечную пытку», – думал он.

Супрамати никогда не бывал в Париже, а потому не имел ни малейшего понятия о том, куда его везут, и с любопытством смотрел по сторонам. Очевидно, они ехали по предместью; затем экипаж свернул в дубовую аллею и въехал в тенистый парк, обнесенный высокой бронзовой решеткой.

Скоро показалось здание в стиле Людовика XIV, у которого экипаж и остановился.

В прихожей выстроился весь персонал служащих для приветствия своего господина. От старика дворецкого Супрамати узнал, что бельэтаж предназначался для приемов, а личное помещение принца находится в первом этаже.

В предшествии дворецкого и в сопровождении своего будущего камердинера. Супрамати поднялся по лестнице, покрытой ковром и убранной редкими растениями, и обошел свои новые владения.

Меблировка всюду была сделана сообразно стилю строения, во вкусе Людовика XIV. Здесь гораздо больше, чем в Венеции, все напоминало Нарайяну. Очевидно, он здесь живал подолгу. В гостиной, обтянутой белым штофом, висел в массивной золотой раме портрет покойного во весь рост. В кабинете, на столе, лежала открытая книга. На бюро валялись письма – одни распечатанные, другие нет – лист бумаги с несколькими написанными на нем строчками и небрежно брошенный в пепельницу небольшой столбик золотых. Спальня также носила многочисленные следы пребывания своего последнего владельца. Книги и журналы, грудой наваленные на ночном столике, вперемежку с разными безделушками, разбросанными по дивану и кушетке у окна, свидетельствовали о том, как тщательно наблюдали за тем, чтобы хозяин дома, вернувшись, нашел все в таком же положении, как оставил.

Отдав должную честь изысканному обеду и приказав подать себе халат (на этот раз он запасся необходимым гардеробом в портовом городе, где высадился), он отпустил слугу и уселся в кабинете, где в камине ярко и весело пылал большой огонь.

Увидев полузакрытую тяжелой портьерой дверь, он открыл ее и вышел на балкон, убранный цветами. На улице было холодно; свистел осенний ветер, встряхивая полуобнаженные деревья, а сверху сыпался мелкий и частый дождик. Но Супрамати с самодовольством вспомнил, что ему нечего бояться простуды, и стал осматривать свои новые владения.

Несмотря на наступившую ночь, еще можно было рассмотреть большой прекрасный сад, белевшие сквозь ветки дерев статуи и бассейн, где должен был бить фонтан. Внизу расстилалась терраса, гораздо больших размеров, чем балкон. Терраса эта была обнесена балюстрадой, и широкая лестница из белого мрамора вела в сад. Очевидно, на эту террасу выходили апартаменты, которых он еще не видел.

– Положительно, я – пастух, превращенный в царского сына, – пробормотал Супрамати, возвращаясь в спальню и ложась на диван с целью выкурить сигару.

Следя рассеянным взглядом за тонкими кольцами дыма, он задумался над тем, что будет делать в этом чужом для него городе, где у него не было ни одной знакомой души.

Прежде всего он осмотрит, конечно, музеи и побывает в театре. Это удовольствие он позволял себе и во времена бедности. Теперь же все затруднение состояло в выборе и в отдаче приказания взять ложу и запрячь экипаж. Положительно, этот мягкий диван с вышитыми зелеными бархатными подушками куда лучше соснового гроба и одинокой могилы на кладбище. Как ни красиво описывают поэты смерть, приближение ее вызывает дрожь даже у самых мужественных людей, а о загробной жизни имеются только самые смутные намеки.

Нет, он – счастлив, что живет, и употребит эту долгую жизнь на то, чтобы делать добро своим ближним. Сколько нищеты можно облегчить, сколько слез осушить!

Он вспомнил несколько семейств из своей прежней практики. В одном из них отец, страдающий ревматизмом, нуждался в продолжительном пребывании в теплом климате. В другом – сын был маньяк, но не хватало средств для его лечения, пока болезнь не перешла в совершенное умопомешательство. О! всему этому он радикально поможет.

Но самое живое воспоминание сохранил он об одной молодой девушке, которая скромно жила со своей вечно больной матерью и которая внушила ему симпатию, весьма близкую к любви.

Маргарита Вильсон была хорошенькая стройная девушка с большими, темными и нежными, как у газели, глазами и короткими вьющимися волосами.

Ральф Морган часто мечтал сделать этого чистого и милого ребенка подругой своей жизни. Она любила бы его и ухаживала за ним с таким же полным самоотвержением, с каким ухаживала за своей матерью. С волнением вспоминал он самоотречение молодой девушки, работавшей без отдыха и отказывавшей себе в необходимом, чтобы окружить довольством свою мать. Теперь Маргарита – сирота. Два года тому назад умерла ее мать, и молодая девушка зарабатывала свой хлеб, по целым дням бегая с урока на урок, несмотря ни на какую погоду, хотя была слабого здоровья и расположена к чахотке.

Кроме всего этого, бедная Маргарита должна была сильно беспокоиться. Несмотря на ее скромность и сдержанность, Ральф Морган догадывался, что молодая девушка интересовалась им и, может быть, даже в глубине своего сердечка любила. От Патрика она узнала, несомненно, об его таинственном отъезде и теперь не знала, что и думать об этом.

Тяжелый вздох вырвался из груди Супрамати. Он знал, что между ним и Маргаритой все было кончено. Он был женат на Наре, ослепительная красота которой оставляла в тени скромную девушку с нежным и ясным взглядом. Но он мог помочь ей и сделать ее независимой. Разве не располагал он неистощимым богатством?