Как бы ни было трудно в этом признаться, но он становился стареющей рок-звездой. И неважно, что он все еще выглядел сексуальным, динамичным и уверенным в себе – с легкой проседью в черных кудрях и лишь намеком на излишнюю полноту, от которой он быстро избавлялся после небольшой диеты перед каждыми гастролями. Нет, четырнадцатилетние подростки знали, что ему вот-вот стукнет сорок, и их нельзя было обмануть фотографиями на обложках альбомов, над которыми трудились эксперты-ретушеры. Молодежь охотилась за новыми дисками Майкла Джексона или Рика Спрингфилда, игнорируя Джошуа Брауна, – он был вчерашним днем, кумиром их матерей.

«Мы не можем быть вечно молодыми, дорогой», – утешала Хлоя, когда Джош приходил в ярость от такой несправедливости; чем больше редела его шевелюра, тем более ранимым становился он.

Как ни старалась Хлоя, она уже не могла исцелить своей любовью его болезненную неуверенность в себе. Любви ему уже было мало. Нужна была новая встряска. Новая «кошечка». Погоня. Как же, охотничий азарт!

Хотя Джош и пользовался большим успехом у женщин, он все эти годы старался хранить верность Хлое. Любящая, заботливая, сексуальная, она не давала ему поводов искать приключений на стороне. Но с возрастом, как и у большинства мужчин, потенция убывала, и это приводило Джоша в отчаяние. Он снова и снова пытался доказать себе, что способен на активный секс – может быть, не такой виртуозный, как раньше, когда в молодости гастролировал с рок-группами, но Джош должен был чувствовать, что еще привлекателен для женщин. Сексуальный интерес к Хлое заметно угас. Ее всепоглощающая любовь начинала утомлять. Да, ему нравились ее ласки, он любил свернуться калачиком у нее на коленях, чувствовать ее нежные прикосновения, слушать, как она напевает его лучшие песни. Она пела его песни! Умница. Он ценил это. Но она была уж чересчур назойливой, чертовски преданной женой, по-матерински заботливой. Она утомляла.

Внезапно в нем проснулся азарт охотника, ему нужна была новая добыча.

«Я стала ему как мать», – с грустью размышляла Хлоя, бродя по пескам Малибу; под ногами мягко хрустели морские водоросли, выброшенные на берег.

Она нервно затянулась сигаретой – привычка, от которой она избавилась еще год назад.

«Черт с ним!» – думала она, когда два часа спустя лежала в черной мраморной ванне фирмы Жакуцци; когда-то они так любили занимать ее вдвоем.

Только неделю назад он взял ее прямо здесь, когда она лежала, завороженная мелодией Лины Хорн «Люби меня или уйди». Это произошло впервые за полгода – так спонтанно, красиво и так непохоже на простое исполнение супружеского долга. В горячей благоухающей ванне, осыпанные легкими мыльными пузырьками, они целовали друг друга, обнимали, любили. Почти как раньше. Почти.

Это было неделю назад. Вспомнив то время, когда они чувствовали себя обделенными, если не занимались любовью хотя бы один раз утром и один раз ночью, Хлое стало больно и горько. Она вдруг подумала о том, что Джош сейчас развлекается с китаянками. Интересно, что он с ними делает? Думать об этом было невыносимо.

Любовь умирает, страсть сгорает. Противоположность любви вовсе не ненависть, а безразличие. Хлоя невольно застонала. Надо переключиться на сегодняшнее торжество, подумала она, хорошо бы казаться равнодушной к Джошу, а не поддаваться этой вспышке ревности. Она все еще любила его и не могла ничего с этим поделать. Стоп, девочка, приди в себя, вылезай из ванны. Думай об этих чертовых гостях. А что, если отменить торжество? Невозможно. Половина гостей уже дома, в Беверли Хиллз, готовят свои туалеты, разрисовывают лица и ногти, заставляют шоферов полировать до блеска свои «силвер спирит» или «порше». Нет, сегодня вечером она должна держаться с наглой непринужденностью. У Джоша проблемы с записью, скажет она гостям с улыбкой. Он все еще в студии. Сроки поджимают. Вы же знаете, как это всегда бывает. Гости закивают с пониманием. Конечно, они знают, как это бывает. Они все из одного мира и слишком хорошо все понимают.

Первыми прибыли Розалинд Ламаз и Джонни Свэнсон. Розалинд оделась непринужденно – узкие белые кожаные брюки были заправлены в семисотдолларовые ковбойские сапоги от Ди Фабрицио, отделанные бирюзовой кожей; вырез бирюзовой ковбойской рубашки доходил до пупка; шею украшало массивное серебряное ожерелье, подобно трофеям давно забытых племен, усыпанное огромными камнями бирюзы и натурального жемчуга. Серебряный пояс подчеркивал ее двадцатитрехдюймовую талию, а смуглые пальцы были унизаны бирюзовыми кольцами.

Джонни и Розалинд были давними друзьями и могли рассчитывать друг на друга, когда требовался «дежурный эскорт», а никого более привлекательного на горизонте не предвиделось. Джонни было двадцать девять, Розалинд – тридцать шесть. Ростом шесть футов, он прекрасно смотрелся рядом с ее пятью футами двумя дюймами. Джонни был очень привлекателен и по-юношески учтив, а блестящее остроумие придавало ему особый шарм. Молодой обаятельный и общительный, он легко находил подход к женщинам.

«Если она идет навстречу, будь ласков», – это было его своеобразным девизом.

Джонни был знаменит своей репутацией «прилипалы», впрочем, как и колоритной историей своей семьи.

Розалинд поправила серебряное ожерелье и оглядела комнату. Она увидела нескольких киноактеров и вдруг… Эврика! И он здесь, старый толстяк Эбби Арафат! Это ведь ключ к ее будущему. Она соблазнительно взглянула на Эбби, и роскошные бедра задвигались в такт ее притворным интонациям:

– О, мне так все надоело – столько предложений сниматься, но ничто не вдохновляет. Что мне делать, Эбби, дорогой? – Розалинд не хотела, чтобы он знал о том, как ей нужна Миранда, хотя она и дала согласие на пробы.

«Выигрывает самый хладнокровный» – эта американская поговорка в последнее время стала очень популярной.

Эбби мусолил свою сигару и вполуха слушал забавную болтовню Розалинд, не отводя взгляда от другой женщины, которую на следующей неделе ему предстояло пробовать на роль Миранды. Эта Хлоя. Красива и обаятельна. Его глаза сузились, рассматривая ее великолепную фигуру в облегающем белом шелковом платье от Аззедин Алайя, черные волосы, ниспадающие естественными волнами, и очертания ее красивой груди, особенно заметные, когда она запрокидывала голову, хохоча в разговоре с Алексом Эндрюсом. Где же ее муженек, недоумевал Эбби. Почему он не следит за такой красоткой?

Алекс Эндрюс был одним из самых отборных самцов в Голливуде. Красивый, молодой, сексуальный, светловолосый, мужественный, умный, он обладал всем, что требовалось для большого экрана. Однако сегодня, размышлял Эбби, глядя на него, молодость, красота и прочая ерунда – не самое главное. В тридцатые, сороковые, пятидесятые годы этого, конечно, было достаточно, чтобы стать звездой, но уже в шестидесятые эти атрибуты стали второстепенными в актерской карьере. Разве Дастин Хоффман, Майкл Кейн и Джек Николсон были молоды и красивы? Нет. Они были актерами, артистами, трагиками, которые постоянно совершенствовали свое искусство. Талант и обаяние. Интересная внешность и ум. Вот что нужно было кинематографу восьмидесятых. Зритель был слишком требователен. Молодость, красота, сексуальность – все это ушло на второй план. Ценились талант, личность, ум и индивидуальность.

Алекс, упорно работая со своим сценическим педагогом, старался приобрести все эти качества. Но сегодня вечером он устремился в другом направлении, обратив взгляд своих карих глаз в сторону Розалинд и развернувшись так, чтобы она могла оценить его достоинства, спрятанные в черных кожаных брюках. Алекс был чистая душа, ковбой из Индианы со всей полагающейся наивностью. «В его голове огромные пустоты», – съязвил Джонни, всегда бдительно осаживающий новичков, пытающихся пробиться в круг избранных.

Джонни были открыты в Голливуде все двери: приемы любого уровня, оргии, нудные благотворительные мероприятия – везде он был желанным гостем. Он не был актером, но он был из прекрасной семьи, хотя никто толком и не знал, кем же он был зачат. Алекс же был аутсайдером. Новичком. Его главные достоинства – внешность и сексуальность. Ни семьи, ни происхождения. Ему еще нужно было очень стараться, взбираясь наверх, хотя его агент и уверял, что роль сына Стива в «Саге» у него в кармане.