Опростоволосился. Не той стороной, не тем местом свистнул. Витюля. Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо хоть, шиш в кармане обычно там и остается. Не прикладывается к служебной записке, не помещается в папку с докладом. Поэтому и не открылась начальству вся пропасть полоротости и отчаянного мальчишества старшего лейтенанта. Живи, Шерлок Холмс с синим околышем. Эркюль в пролетарском чепчике. Товарищ Макунько.

Блинов и Арский оставили пленочку себе. Запись беседы уполномоченного с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ. Три часа чистой радости. Не поделились сокровенным. Сами слушали. Перед вызовом к полковнику Плотникову, тогда еще свеженькую, тепленькую, с пылу, с жару. И после беседы. И через неделю, и через месяц. Да, всякий раз, когда хотелось поднять настроение без применения жидких спецсредств. Особенно любили одно место. Вопрос — ответ, вопрос — ответ.

— Не помните?

— Не помню.

— А если постараться?

— Я стараюсь.

— А если поднапрячься?

— Напрягаюсь.

Тут неизменно Блинов начинал мять бумагу, а Арский показывал, еще давай, еще, мол мало, мало. Все это без звука, молча, одними только губами и глазами. Так рыбы развлекаются и настоящие разведчики. Жабрами дышат.

А Ваньку, конечно, отпустили. Пришлось. Подписку взяли. Подмахнули пропуск. И до свидания. В тот же вечер. Вернули алкаша его мокроносой, ночной подруге. Весне.

Всеядного и всесезонного Потомка кантовать не стали. Он досмотрел футбол и завалился спать. Потушил свет в странной квартире. В двухкомнатной фатере с плотно закрытыми, задрапированными окнами. Одно глядит на школьный двор. Сквозь ветви кленов. Там юг. Бордовый колер. А север прикрыт синими шторами. Посмотришь в щелку и в узеньком просвете между другими хрущевками увидишь светофор. Октябрьский проспект. Моргает. Тихое место. Ким спал пятнадцать часов в сутки. А тут не дали. Собираясь на боковую, все электроприборы выключил, кроме одного. Главного. Оперативного. Зеленого. Телефона, похожего на полковую мину. Он и сработал. Ровно в восемь.

— Можешь идти в общагу досыпать, — сообщил баритон, привычный к повелительному наклонению. Без предисловий. Не тратя время на представления и приветствия. Проинформировал. Окончен карантин. Освобождай апартаменты. Служебный угол. Вот как. Но, впрочем, объявил, поставил точку, и потеплел. Добавил на прощанье с дружеским, вполне приятельским смешком:

— А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц недобитый.

И оба пропустили. Не были на дискотеке. Мировое мероприятие прошло без главных действующих лиц. Зато Валерка поприсутствовала. Помощник режиссера, стажер, исполнила служебный долг. И помечтала. Чуть-чуть. Совсем немного побыла в счастливом космосе, где нет людей. И звезды теплые. Всегда сверхновые. Всех цветов спектра. Ни одной мертвой белой.

А как только появились. Включился стробоскоп. Лера очнулась. Тихо, незаметно взяла ключик. Накрыла ладошкой серебряного светлячка с бирочкой. Железочку у края микшерского пульта. Встала и под кимвалы и тамтам смылась. Улизнула. Незаметно.

Нырнула в трубу коридора. Отыскала нужную дверь. Требовалась всего лишь взять пакет. Быстро. Не зажигая света, юркнуть в темень красного уголка, забрать полиэтиленовый и ходу. Ходу, ходу.

Но Толя пас ее. Ни на секунду не выпускал из поля зрения. Глазами, ушами, спиной и даже парой булок. Контролировал. Весь вечер мониторил тень у колонки. Наблюдал за неподвижной. Герой сегодняшнего вечера. Гром. Мясокомбинат.

Динамы не должно быть!

И точно. Валерка только за полиэтилен. Две сорокаваттные колбы вспыхивают над головой. Опять. Второй раз за этот день. Как наваждение. Плавится сало. Лужа. Сливочное, несоленое блестит. И надвигается, губами шевеля. Счастливая улыбка называется. Капут.

А Толик Громов любил именно так. И только. Брать молча. В лузу загонять. Без сантиментов. Без вариантов. В замкнутом пространстве. А баба? Что баба? Она, известно, всем дает. Ее не спрашивают.

— Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?

Выпить? Почему нет. Можно и смазать. Кричать под музыку не будешь, стучаться тоже. Окошки зарешечены…

— Есть только херес наверху. Ты будешь?

— Давай.

— Один момент, только ты ключик мне для верности… ага…

Щеколда щелкнула. А свет остался. И столы, поставленные друг на друга. И портреты членов Политбюро ЦК КПСС на стенах. Глазами сверлят. Сама сознательность. Ох, донесут. Заложат. Выдадут товарищи из мандатной и контрольно-ревизионной комиссий. Но делать нечего. Выбора нет. Будем использовать подручный материал.

Столы. Стоят, как коечки в казарме. Освобождали место. Репетировали танцы. Готовились. Спасибо, низкий поклон. Особенно за эту пару у окна. Все правильно. Только поставить верхний, тяжелый на попа. Поближе к краю. К подоконнику.

Пошел, родимый…

Валерка толкает двухтумбовый ножками вперед. Опрокидывает в черный колодец ночи. Биплан таранит вражескую сталь. Ливень осколков и половина штырей вон. Выдраны из стены. С мясом. Забрало приоткрылось. Огромная щель слева. Вполне достаточно для тела самой красивой оторвы нашего города.

Шепнем, приземляясь на теплый суглинок мая. Отряхнемся и помашем ручкой.

— Пишите письма!

Он позвонил в субботу. Очень осторожно. Какая-то птичья, воробьиная трель. Чирик. И долгая пауза. Чирик, и слышно, как за окном идет человек. Торопится. Цок, цок, цок. Маленькая птаха. Бусинка сердечка во тьме железного кулака.

Явно не сокол-Сима. Орел. Хозяин полей и рек. Этот трезвонил, не переводя дыханья. Трубил. Гудел. Готов был мордой влезть. Юлою выскочить из трубки. Вот как хотел общаться. Свинья.

— Ну что, кинозвезда? Должок-то будем отдавать? — хрюкал. Причмокивал. Облизывался. Очередной претендент.

— Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу, повтори-ка?

Трещало электричество. Как будто жеребец всей рожей терся. Скреб. Щетиной чиркал о трубу. Ну хоть прикуривай.

— Але, подстанция? Ну, ты, давай решай, «Томь» или «Кузбасс»? Счетчик-то тикает.

Сам Симка предпочел бы кабак на Весенней. «Кузбасс». Полюбовался бы еще раз. Поглядел в унитаз. Все ли кораблики уплыли? Черные гуси. Чао-какао.

Вчера он рвал и жег. Рвал и жег.

Сукин сын Вадька бумажку отдал не сразу. Сначала потомил. Братан. Взял бабки тихо и незаметно. Под столом. А мятый, вчетверо сложенный листок, вертел как ветер во дворе. Показывал высший пилотаж. Над тарелками с салатом и шашлыком. У всех на глазах. Выписывал восьмерки и круги. Осень изображал. Очей очарованье. Пока Симка не выхватил. Не сцапал капустницу в полете. Бутылку белой грохнул. На скатерть уронил, а соус — себе на брючки. Устряпал плисовые.

Хапнул писульку и тут же побежал в сортир. Понесся. Кинулся. Но не колени замывать. Читать. Любимой строчки разбирать. Горячие признания пьяной дуры. Заявление гражданки. Придаточные без главных. Заперся в угловой кабинке и учил наизусть, словно «Бородино». А потом рвал. Снег делал. Мелкий-мелкий. Весенний, грязный. Сложил две горки. Верблюда на фаянсовом кружке очка. И сжег. Ликвидировал. Носком ботинка спихнул чаинки в серую вазу. И пять раз смыл. Десять. Пятнадцать.

Это помнил. Водовороты. Отчетливо и ясно. Черные рыбки. Упрямые мальки. А после — шиш. Обрывки кинопленки. Сеанс в пионерлагере.

Пил со всеми. Коньяк, сушняк, портвейн и водку. Опускал градус и тут же поднимал. Хлестал стаканами, размахивал трехзубой вилкой. Грозился укокошить тут же на месте врача футбольной команды. Пустить в расход брательника. Вадяна. Потом пытался размазать. Прижать тупым жигулевским передком к бетонному фонарному столбу. Хотел выдавить кишки родимому. Теплую печенку с селезенкой. Не получилось. Свои едва не вылезли, не выпрыгнули. Где и когда, не помнил. Но точно на ходу. Блевал прямо в окно, не снимая ноги с педали газа. Тягу создавал. Форсаж.