– Есть у меня идея насчет того, как найти выход из положения! – огорченно воскликнул он наконец.
– Ее не мешает закусить горячим пирожком, – прервал его Эрнесто, обходивший с подносом стол по поручению хозяйки дома.
Остановившись около Полидоро, который не хотел пирожка, Эрнесто начал его уговаривать:
– Да что ты, совсем молодость позабыл? Неужели не помнишь, как мы любили пирожки доны Амелии?
Эрнесто спотыкался о ножки стульев и мешал Пентекостесу говорить. Это вовсе не раздражало Полидоро, напротив, он насмешливо улыбался, глядя на префекта, вынужденного замолкать и стоять посреди комнаты с открытым ртом.
Полидоро обернулся.
– Ладно, дай мне пирожок, Эрнесто. – (Его примеру последовали другие.) – Кто не оценит такой пирожок, как эти, тот стоит одной ногой в могиле.
Тут уж все набросились на пирожки, запивая их охлажденным пивом из специального бочонка с краном.
– Да здравствуют молодые! – выкрикнул кто-то.
– Да здравствуют пирожки, да здравствует Бразилия! – подхватил Эрнесто, обняв за плечи Полидоро. Стоя так, они загораживали Пентекостеса от гостей.
Устав, префект опустился в кресло-качалку. Он все еще не терял надежды вновь завладеть вниманием присутствующих. Его и прежде не раз сгоняли с трибуны, но он всегда опять забирался на нее благодаря своему упрямству. От этих размышлений его отвлекал шум голосов. Запах жареного теста пробудил в нем аппетит; даже слюнки потекли, и он облизнулся. Потянулся к подносу, но кто-то его опередил, ухватив последний пирожок.
Неуважение обидело префекта. Такой поступок подрывал его авторитет и почему-то напомнил библейский сюжет об отказе от первородства за чечевичную похлебку. И это воспоминание о Библии настроило его на мрачный лад: все они тут сукины дети.
Виржилио из-за поднявшегося галдежа спустился с заоблачных высот и обратил внимание на недовольную мину Пентекостеса. Видя его в кресле-качалке, вспомнил, что префект так и не закончил свою речь.
– Внимание, сеньоры, послушаем префекта! Пентекостес, словно подброшенный потайной пружиной, вскочил на ноги. Прокашлявшись, он начал извлекать из тонко настроенных голосовых связок первые звуки:
– На данном этапе, когда Бразилия претворяет в жизнь всеобъемлющий прогрессивный план, начертанный генералом Медичи[5] и, судя по всему, оказавшийся для нас счастливым, справедливо будет, если общественность города возьмет на себя воздвижение бюста Жоакину Алвесу. Поэтому я заявляю о своей готовности разделить с вами эту почетную обязанность. Как гражданин Триндаде я настаиваю на своем личном вкладе в это народное празднество. Мы, безусловно, не можем возложить на государство то, что должен сделать народ.
Чтобы показать свое волнение, префект наклонил голову. И, опасаясь, как бы по лицу не догадались о его истинных чувствах, высморкался в благоухающий сандалом платок.
Эрнесто, который давно жаждал высказаться по интересующим его вопросам, воспрянул духом. Политическая болтовня Пентекостеса наконец дала ему возможность пережить в этом городе яркое мгновение свободы. Торжественно, словно в церкви, он положил банкноту на тот самый поднос, на котором подали пирожки.
Это зрелище вынудило Полидоро проворчать:
– Сколько будет не хватать, я добавлю.
Виржилио вскоре ушел со свадьбы. Нашел в телефонном справочнике телефон Борелли. Этот скульптор, проживавший в Рио-де-Жанейро, столько раз показывал высокое искусство в изготовлении бюстов, что практически не заставлял позировать того, кого ваял: ему достаточно было посмотреть на лицо изображаемого минут десять, и он тут же лепил его бюст, причем добивался поразительного сходства. Вплоть до того, что казалось, будто эти бронзовые или мраморные фигуры дышат и лишь природа материалов, из которых они изготовлены, не позволяет им высказать словами все, что накипело на Душе.
Борелли приехал в Триндаде первым утренним автобусом. Дорога его утомила, и он посетовал на отсутствие аэропорта:
– Не похоже, что это бразильский город. Ну где это видано, чтобы не нашлось клочка земли для взлетно-посадочной полосы? Откуда тогда в Триндаде люди, которые заслуживают бюста на городской площади?
Надменность скульптора не понравилась Виржилио. Однако, обратив внимание на его руки, напоминавшие медвежьи лапы, он смягчился: конечно, это руки художника, руки существа, способного управиться с вечностью. Стало быть, надо проявлять терпение с наделенными Божьим даром людьми.
И Виржилио понимающе улыбнулся ваятелю. Если жизнь создает этому человеку какие-то трудности, нужно его оберегать от них, пока он в Триндаде.
– Хочу вернуться в Рио на машине. Я уже не мальчик, чтобы пускаться на автобусе по таким дорогам, – сказал скульптор.
Виржилио заявил о своей готовности оказывать всяческое содействие гостю, а со своей стороны попросил его соблюдать секретность. Не следует открывать Жоакину причину визита к нему Борелли. Они собираются сделать старику сюрприз. Кроме того, у Жоакина весьма своеобразный характер.
Борелли восстал: ему не хотелось скрывать, что он знаменитый художник. Он даже заказал визитку с полным именем и всеми титулами.
Наконец, утешившись дополнительным чеком, Борелли согласился выдать себя за агента по продаже холодильников. В доме сеу Жоакина холодильник давно уже размораживался без видимых причин.
Жоакин с порога велел посетителю убираться. И нечего расхваливать свой товар. На кой черт ему чуть ли не в девяносто лет новый холодильник? Не хватит времени воспользоваться им до износа.
– Мне и без того жалко расставаться с жизнью из-за всего этою старого хлама, а как же я смогу умереть спокойно, зная, что оставляю новенький холодильник золотистого цвета, который вмещает всю на свете еду? Мне столько не переесть до конца моих дней!
Желая выполнить договоренность, Борелли стоял на своем, но при этом не мог скрыть неудовольствия. Чтобы такой художник, как он, приехал из Рио-де-Жанейро играть столь жалкую роль!
Будучи допущен в кухню, весьма небрежно осмотрел холодильник. Даже не открыл местами проржавевшую дверцу. И собрался было уходить, еще раз взглянув на Жоакина, но тот заступил ему путь.
– Куда это вы собрались? Прежде покажите, что вы разбираетесь в холодильниках больше моего. – И схватил Борелли за руку.
Тот пытался выдернуть руку из клешни старика.
– Пустите, за кого вы меня принимаете?
– За лгуна и мошенника: с той минуты, как вошли в дом, вы все время на меня смотрите. Может, вас наняли убить меня?
Жоакин не спускал глаз с посетителя. Вдруг у него где-нибудь спрятана кобура с револьвером!
– Признавайся, головорез. Не стыдно тебе убивать такого старого человека, как я?
Такого оскорбления Борелли не выдержал. Со времени первого путешествия в Италию он считал гордость неотъемлемой частью реквизита художника. Куда бы он ни попал, всегда держал голову как мраморный Юлий Цезарь в садах Вила-Адрианы. Не раз ему случалось шествовать по Флоренции с мемуарами Беллини[6] под мышкой с таким самодовольным видом, словно он хотел разделить славу резца, вдохнувшего жизнь в холодный каррарский мрамор.
И он решил ответить ударом на удар:
– Как видно, вы считаете себя владыкой мира только потому, что решено почтить вас бронзовым бюстом?
В гневе он брызгал слюной, а голос его гремел по всему саду.
– Что, что? Какой такой бюст?
Выпученные глаза Жоакина говорили об искреннем изумлении. Старик не притворялся.
Жоакин принялся искать трость. Над ним насмехаются в его собственном доме, обидчика надо наказать. Борелли побоялся, что, если удар придется ему по голове, это может привести к роковым последствиям. Пошел к двери, волоча за собой Жоакина. С порога обернулся:
– Благодаря моему таланту о вас не забудут. Благодарите небо за то, что я вас не изображу безобразней, чем вы есть на самом деле.