Мы жили в этой местности уже семь дней, когда в другом стойбище докпа, осевших километра на два ближе к центру равнины умер один из пастухов. Желание присутствовать на сельской погребальной церемонии заставило меня отложить отъезд.

Два всадника во весь опор поскакали в "банаг гомпа" (на диалекте пастухов Северного Тибета означает монастырь не из каменных построек, а из палаток – "палаточный монастырь"), расположенный в двух днях езды от их стойбища, чтобы привезти оттуда для совершения заупокойных обрядов двух монахов.

Только служители культа из монастыря, с которым мирянин связал себя либо в качестве духовного сына, либо благотворителя, правомочны оказать помощь при погребении. В ожидании их прибытия ученики Рабджомса Гиатсо попеременно читали нараспев возле покойника тексты из религиозных книг. Друзья усопшего стекались со всех сторон, по тибетскому обычаю захватив с собой мелкие подарки для утешения осиротевшей семьи покойного. Затем вернулись всадники, эскортируя двух монахов и нескольких мирян.

Теперь трапа под аккомпанемент барабанов, цимбал и колокольчиков оглушительным речитативом затянули бесконечные гнусавые песнопения. Началось священнодействие с перерывами для принятия пищи. Монахи и миряне жадно накидывались на угощение, ели и пили рядом со смердящим трупом. Через восемь дней все обряды были должным образом закончены. Труп отнесли на горную вершину и, расчленив на части, оставили на добычу хищным птицам в качестве последней милостыни.

Следуя древнему обычаю налджорпа (я носила облачение налджорпа), с наступлением вечера я закуталась в свой "зен" (монашеская тога) и направилась к месту успокоения бренных останков с намерением провести там ночь в одиночестве, предаваясь медитации. Я медленно взбиралась по крутой тропинке. Почти полная луна волшебным светом заливала степь, раскинувшуюся от подошвы горы до далеких хребтов, выступавших аспидно-черными зубцами вершин на бескрайнем светлом небе. Ночные прогулки по этим просторам исполнены очарования: так бы и шла всю ночь. Но цель моего путешествия – место погребения – было меньше чем в часе ходьбы от моей палатки. Я уже почти дошла, когда вдруг странный крик, хриплый и в то же время пронзительный, разорвал безмятежное безмолвие спящей пустыни. Звук повторялся снова и снова, потом его сменил ритмический звук тамбурина. Этот язык был мне понятен. Кто-то, без сомнения один из учеников Рабджомса, опередил меня и совершал возле растерзанного трупа обряд "тшед".

Рельеф местности позволил мне незаметно добраться до горной расселины и притаиться там во мраке. Из своего укрытия я хорошо видела колдующего монаха. Это был тот самый изможденный трапа, отказавшийся от моего лечения. На свою обычную одежду он накинул монашескую тогу и, несмотря на то, что она была не в лучшем состоянии, чем остальное его рубище, складки ее придавали высокому тонкому силуэту молодого человека необычайно внушительное достоинство. Когда я приблизилась, он читал "мантра Пражнапарамита":

"О, мудрость, которая ушла, ушла,

Ушла в неведомое и в неведомое

неведомого!"

Затем донг-донг – монотонный низкий звук тамбурина стал реже и незаметно замер. Монах, казалось, погрузился в медитацию. Через мгновение он встал, плотнее закутался в складки своего зена и высоко поднял канглинг в левой руке. Тамбурин зазвенел воинственное стаккато, а юноша вызывающе выпрямился, как бы давая отпор невидимому противнику.

– Я, налджорпа, не знающий страха, попираю ногами свое "Я", демонов и богов! – воскликнул он.

Затем, еще повысив голос, приглашая святых усопших лам, "йидамов" и "кхадома" присоединиться к нему, он начал ритуальный танец. Каждое восклицание "я попираю ногами" он действительно сопровождал топаньем и ритуальными выкриками "тсем шее тсем". Его вопли все усиливались и стали оглушительными. Юноша снова поправил складки волочившейся по земле тоги, отложил в сторону тамбурин и свою зловещую трубу и, схватив в одну руку камень, а в другую колышек, монотонно бормоча нараспев, начал укреплять палатку. Палатка эта, маленькая, из тонкой ткани, вероятно, бывшей когда-то очень давно белой, в лунном сиянии казалась сероватой. Вырезанные из серой материи священные слоги "Ом-А-Хум" украшали с трех сторон ее полы, образующие стенки, а крышу обрамляли оборки, окрашенные в пять мистических цветов. Все это выцвело, полиняло и имело убогий вид.

Скелетообразный монах был возбужден. Его взор блуждал от разорванных перед ним кусков трупа к видимой части горизонта, где обманчивый свет луны видоизменил и растворил все очертания, превратив ландшафт в неверное тусклое сияние. Как будто в нерешительности, он несколько раз со вздохом провел рукой по лбу; наконец, по-видимому, собравшись с духом, он схватил нервным движением свой канглинг и извлек из него, все ускоряя темп, ряд громких звуков отчаянный призыв на все четыре стороны света. После этого он влез в палатку.

Что мне было делать? Вторая часть обряда должна была совершаться в палатке. Мне уже ничего не будет видно. До меня доносилось только невнятное бормотание священных текстов, прерываемое жалобными стонами. Лучше было уйти.

Стараясь не шуметь, я выскочила из своего убежища. Вдруг раздалось глухое рычание, и мимо меня промелькнул какой-то зверь. Я потревожила волка. Его до сих пор отпугивал поднятый налджорпа шум. Но когда воцарилась тишина, волк отважился подойти ближе к предназначенному для него и его собратьев угощению. Я уже спускалась по горному склону, когда меня остановил вопль:

– Я плачу долги. Насыщайтесь плотью моей, – завывал трапа. – Идите сюда, голодные демоны. На этом пиру плоть моя превратится в самые лакомые для вас яства. Вот плодородные нивы, зеленые леса, цветущие сады, пища чистая и кровавая; вот одежда, целебные лекарства… Берите, вкушайте". (Слова ритуальных заклинаний).* (*Это – дословно слова литургии. – Прим.авт.)

Молодой фанатик яростно затрубил в свой канглинг, потом дико закричал и вскочил на ноги так порывисто, что ударился головой в крышу палатки, которая немедленно на него обрушилась.