Как видите, жилище гомтшена не было лишено некоторого комфорта.

Это орлиное гнездо возвышалось над романтическим и безлюдным ландшафтом. Обо всей округе ходила недобрая молва. Туземцы считали примыкавшую к жилищу ламы местность логовом злых духов. Рассказывали, что когда-то давно, некоторые из селян – дровосеки или бредущие за стадом пастухи – отваживались иногда заходить в эти края. У них бывали фантастические встречи, порой кончавшиеся трагически. Тибетские отшельники любят выбирать такие места для жилья. С одной стороны, они считают их подходящей ареной для духовных подвигов, а с другой, полагают (по крайней мере, тибетцы им это приписывают), что здесь они смогут применить на деле свои магические знания во благо людям и животным – либо обращая демонов в праведную веру, либо не позволяя им сеять зло.

Прошло уже семнадцать лет с тех пор, как лама, именуемый туземцами Джоо гомтшеном (владыка гомтшенов), впервые обосновался в этой пещере. Монахи из монастыря Латшен постепенно приспосабливали ее для жилья, пока она не превратилась в только что описанную мною резиденцию. Сначала отшельник жил в строгом заточении. Селяне и пастухи, снабжавшие его пищей, оставляли свои подношения у двери и удалялись, не повидав его. К тому же, приют его был недоступен в течение трех или четырех месяцев в году из-за снежных заносов, делавших непроходимыми все ведущие к нему долины.

С возрастом гомтшен стал держать у себя для услуг юношу, а к тому времени, как я сама поселилась в пещере под его жилищем, вызвал к себе свою сожительницу. Лама принадлежал к секте "Красных колпаков" и не был обязан соблюдать безбрачие.

Я прожила в своей пещере неделю, и каждый день навещала гомтшена. Беседы с ним были не лишены интереса, но для меня было важно наблюдать повседневную жизнь тибетского отшельника. Немногим европейцам довелось жить в тибетских монастырях, но никто из них никогда не селился возле овеянных диковинными легендами анахоретов. К последнему соображению, вполне достаточному для меня, чтобы обосноваться поблизости от гомтшена, присоединялось горячее желание самой провести опыт созерцательной жизни по ламаистским методам. Однако, одно мое желание ничего не решало: необходимо было получить согласие ламы. Если он мне его не даст, будет совершенно бесполезно жить по соседству с ним. Он запрется у себя, и мне останется только созерцать каменную стену, зная, что за ней "что-то происходит". А я хотела совсем другого.

В форме, соответствующей обычаям Востока, я обратилась к ламе с просьбой приобщить меня к исповедуемой им самим истине. Лама не преминул возразить, выдвинув в качестве довода несовершенство своих знаний. Он заявил, что не стоит мне задерживаться в этом негостеприимном крае для бесед с невеждой, тогда как я уже имела возможность подолгу общаться с учеными ламами. Я горячо настаивала, и он, наконец, согласился принять меня в ученики, но не сразу, а после прохождения испытательного срока. А когда я стала благодарить, он перебил меня:

– Подождите, я ставлю одно условие. Вы должны обещать не возвращаться в Гангток и не делать никаких экскурсий на юг* (*"Ехать на юг" – значит приблизиться к маршруту туристов и к Гангтоку и Калимпонгу, где живут иностранцы. – Прим. авт.) без моего позволения.

Приключение становилось все интереснее, его своеобразие меня восхищало.

– Обещаю, – ответила я решительно.

К моей пещере пристроили (по образцу обители ламы) лачугу, сколоченную из грубо обтесанных топором досок. Горцы в этой местности не умеют обращаться с пилой и, по крайней мере, в то время, не собирались этому учиться. На расстоянии нескольких сотен метров от пещеры соорудили другую лачугу, состоящую из отдельной комнаты для Ионгдена и помещения для слуг. Расширяя пределы своей обители, я руководствовалась не только любовью к комфорту. Для меня было бы трудно самой ходить в гору за водой и топливом и затем подниматься с тяжелой ношей к пещере. Ионгден же недавно окончил школу-интернат и также как и я, мало был приспособлен к тяжелому физическому труду. Чтобы не отрываться от занятий, нам необходима была помощь. Предстоящая зимовка требовала больших запасов провизии и защищенного от непогоды места для ее хранения. Сейчас эти трудности не показались бы мне такими страшными, но тогда я выступала в роли отшельницы впервые, а мой сын еще не успел приобрести опыта путешественника-исследователя.

Дни шли, наступила зима. Она одела весь ландшафт девственным снежным покровом, и, как мы и предвидели, закрыла подступы к долинам, ведущим к подножию нашей горы.

Гомтшен затворился на долгий срок в своей пещере. Я сделала то же самое. Моя единственная ежедневная трапеза ставилась за занавеской у входа в мою келью. Мальчик, приносивший еду и потом забиравший пустые блюда, меня не видел и молча удалялся. Такой уклад жизни совпадал с уставом монахов ордена св. Бруно, но у нас не было развлечений, доставляемых посещением богослужений.

Как-то в поисках пищи ко мне забрел медведь. После первых проявлений удивления и недоверия он успокоился и стал приходить постоянно и ждать уже привычного угощения.

Наконец, в начале апреля один из мальчиков заметил внизу в проталине движущуюся точку и закричал: "Человек!" – голосом, каким древние мореплаватели кричали: "Земля!". Блокада была снята, и мы получили письма, написанные в Европе пять месяцев назад.

… В трехстах метрах ниже моей пещеры – сказочный мир цветущих рододендронов. Мглистая гималайская весна. Восхождения на исполинские обнаженные вершины. Долгие переходы по пустынным долинам с вкрапленными в них небольшими кристально чистыми озерами.

Одиночество снова, постоянно. Ум и чувства обостряются в процессе такой жизни, совершенно созерцательной, жизни беспрерывных наблюдений и размышлений. Не то становишься прозорливой, не то – и это вернее – исцеляешься от прежней слепоты.

Несколько километров к северу от Гималаев, через вершины которых не в силах перевалить гонимые индийскими муссонами тучи, сияет солнце, и над высокими тибетскими плоскогорьями раскинулось синее небо. Но здесь лето холодное, дождливое и очень короткое. Уже с сентября нас окружают непроходимые снега, и снова начинается зимний плен.