Дызма отроду не читал Лондона, однако заметил:

— Действительно, он мне очень нравится, но почему вы так сказали?

— Вы меня извините — может быть, это просто хвастовство, но мне кажется, что я наблюдательна. А вас нетрудно разгадать, хоть вы и замкнутая натура, живущая внутренней жизнью, как бы в splendid isolation…[3]

— Неужели?

— Да. Мы, женщины, достигаем этого, может быть, ненаучным путем, даже не методически, но мы специалисты в психоанализе, я бы сказала — в прикладной психологии. Интуиция заменяет нам исследовательский метод, а инстинкт предостерегает от ошибок.

«Вот разболталась», — подумал Дызма.

— И поэтому, — продолжала Нина, машинально листая книгу, — мы легче находим ключ к чтению закрытой, чем открытой книги.

— Гм, но зачем же искать какой-то ключ, если каждую книжку легко открыть? — возразил Никодим.

Он полагал, что Нина, заговорив о закрытых книгах, собирается продемонстрировать перед ним чтение Лондона сквозь переплет. Поэтому он добавил:

— Нет ничего легче, как открыть книгу.

Нина заглянула ему в глаза и возразила:

— Нет. Попадаются такие, которые этого не выносят, именно они самые интересные. Их можно прочитать только глазами воображения. Вы согласны со мной?

— Право, не знаю, — ответил Дызма, но задумываясь. — Я таких книжек не встречал. Видел очень дорогие издания, но каждую книгу мог без труда открыть и прочесть.

Это понятно: вы, верно, вообще не берете в руки книг неинтересных, а те, что вызывают у вас интерес, как бы под действием магнетизма открываются сами. Сильной воле свойственны такие влияния…

Дызма рассмеялся. «Что за вздор она городит!» Вслух он сказал:

— Но ведь для того, чтобы открыть книгу, надо силы не больше, чем у младенца.

— Однако у вас необычайно сильный характер…

— У меня? — изумился Дызма.

— О, не пытайтесь спорить. У меня масса наблюдений, которые подтверждают это, — с торжествующей улыбкой произнесла Нина. — Взять хоть бы тот факт, что вы любите Лондона… Ведь это характерно для вашего вкуса! Почему не Поль Жеральди, не Моруа, не Уайльд, не Синклер Льюис, не Жеромский, не Манн, не Шоу, а именно Лондон с его поэзией тихого творческого героизма, с его языческим восприятием могущества борьбы, с его апофеозом труда.

Дызма молчал.

— Вот видите. Наперед могу вам сказать, что вы любите не Шопена, а Брамса, что Матейко вам ближе, чем Яцек Мальчевский, а Линдберг роднее Сирано де Бержерака, готический стиль и небоскребы больше вам по душе, чем барокко и рококо…

Она глядела на него своими огромными голубыми детскими глазами, словно хотела сказать: «Я знаю, дядя, какую ты мне принес игрушку!»

Дызма не знал, что и отвечать, поэтому скривился от боли и застонал. Нина озабоченно стала расспрашивать Никодима, не наскучил ли ему разговор, не хочет ли он вздремнуть?..

— Скажите мне, только откровенно, верно ли я определила ваши вкусы?

«А черт его знает!» — подумал про себя Никодим и на всякий случай ответил:

— Отчасти да, отчасти нет.

— Ну хорошо, — сказала Нина не без удовлетворения и засмеялась. — Теперь почитаем. Хотите «Голос крови»?

— Пожалуйста.

Нина принялась читать. Это оказалась история о собаке, которую украли. Дызма с возрастающим нетерпением ожидал, когда наконец вмешается полиция; но рассказ пошел по другому руслу, и Никодим мало-помалу упустил нить повествования и уже ничего не понимал и не слышал, кроме мелодичного, мягкого голоса Нины.

Он стал размышлять о разговоре, который только что произошел между ними, и пришел к выводу, что беседа была странной: у этой красавицы Нины был такой вид, будто она говорила совсем не о книжке… А может быть?..

И вдруг ему вспомнилась маленькая гостиная в квартире начальника почтовой конторы в Лыскове пана Бочека, две его незамужние дочери, учительница начальной школы панна Валяскова, писарь мирового судьи Юрчак и прочая «золотая» молодежь Лыскова. В этой комнате, такой убогой, по сравнению с пышными апартаментами Куницкого, они собирались для того, чтоб поиграть в цензуру. Панна Ледзя Бочек восседала посредине комнаты, изображая собой книжку. И о ней говорили всякую всячину: что она неразрезанный том, поваренная книга, сборник стихов, говорили, что она такая книжка, которая с виду хороша, но лучше не открывать… Ага!

Это, верно, что-нибудь в таком же роде… непременно что-нибудь такое! Но хорошее или плохое говорила ему эта пани?.. Может быть, и хорошее; впрочем, у этих бар никогда ничего не узнаешь!

«А если я ей понравился?.. Не может быть».

Голос Нины звенел, переливался, дрожал от волнения. Длинная тень от опущенных ресниц падала на белые щеки. В извивах пышных волос сверкало солнце. Пронизывая густую листву, оно падало на ковер ярким колыхающимся бликом. Пахло лавандой и июлем. Богатая мебель кичливо сверкала позолотой и бронзой. С разукрашенного арабесками потолка свешивалась тяжелая лампа, блистали ее рубиновые подвески.

«Боже мой, кто мог подумать неделю назад, что я, Никодим Дызма, буду лежать в этой роскошной комнате на великолепной постели, а эта красивая дама будет мне читать книгу!»

Он закрыл глаза, и вдруг ему стало страшно:

«А что, если это сон, если все это фантазия, если я открою глаза и снова увижу закопченные, сырые стены комнаты Бартика на Луцкой? А этот голос… Не Манька ли читает Валентовой „Курьера"?»

Тут голос умолк, и через некоторое время послышался негромкий вопрос:

— Вы заснули?

Дызма открыл глаза и улыбнулся:

— Нет, что вы!

— Боль прошла? Вам лучше? Никодим снова улыбнулся.

— Боль не прошла, но мне лучше. Нина молчала.

— Когда вы здесь, мне лучше.

Нина посмотрела на него с грустью и ничего не ответила. Никодим подумал, что этот сумасшедший, ее брат, должно быть, не соврал, сказав, что она несчастна. Представился случай проверить и другие сведения, поэтому Дызма спросил:

— Вы чем-то расстроены?

— В этом доме вы, наверно, единственный человек, который может сказать, что ему хорошо.

— Почему единственный?

— Вы ничем не связаны с этим домом… Боже мой, да ведь вы в любую минуту можете бежать отсюда, бежать навсегда.

Губы у нее дрожали, на глазах блеснули слезы.

— И убежите, наверно…

— Нет, — горячо запротестовал он, вспомнив о своем окладе, — я хотел бы остаться тут как можно дольше.

Нина покраснела.

— Вы это искренне говорите?

— Зачем мне морочить вам голову? Конечно, искренне.

— Разве общество людей несчастных вас не пугает?

— Ничуть. А, потом, почему вы считаете себя несчастной? Женщина вы молодая, здоровая, богатая, жизнь у вас легкая…

— Ах! — прервала его Нина. — Разве можно назвать это жизнью?

Дызма искоса глянул на нее.

— Разве что муж не любит?

— Муж? — Ее лицо выразило презрение и брезгливость. — Муж! Я предпочла бы, чтоб он меня ненавидел. Что связывает меня с ним? Думает только о том, чтоб умножить капитал, единственная забота… Круг его интересов мне так чужд!.. Он никогда не пробовал заглянуть мне в душу и понять…

Она закусила губу.

— Впрочем, зачем я говорю вам это?..

— Это хорошо, что говорите.

— Вы и так видите все. Пан Никодим, скажите, может ли быть счастливым одинокий человек, совершенно одинокий человек?

— Не знаю… Я тоже совсем одинокий.

— Как? У вас никого нет? Нет семьи?

— Совсем никого.

— И это вас не угнетает?

— Пожалуй, нет.

— Потому что вы мужчина. У вас сильный, замкнутый характер. Вы не знаете одиночества, потому что вы натура цельная. Я даже не уверена, что вы способны понять одиночество такого слабого существа, как я.

— У вас есть падчерица.

— Ах! Кася… это женщина… — вырвалось у Нины с досадой, и опять она закусила тубу и, опустив глаза, продолжала: — Знаете, за много лет я впервые встретила такого человека, как вы, с которым чувствую себя так свободно, так… В вашем участии нет ни оскорбительной жалости, ни равнодушия бесстрастного наблюдателя… Знаете, ведь я ни с кем не общаюсь. Вы первый, с кем я позволила себе откровенно обменяться мыслями, и чувствую, меня не поймут превратно.