Постепенно тоска разъедает мое естество,

Чтоб я заживо умер, чтоб в страхе чуждался всего,

Чтоб в телесном мешке, ковыляя средь уличных стад,

Нес бы внятный лишь мне нестерпимый, чудовищный смрад.

Всё забрызгано ядом меня отравившей змеи,

Разлагается мир, сохраняя лишь формы свои,

До чего ни дотронусь – разлезется внешняя ткань

И зловоние гнили безжалостно стиснет гортань.

И о чем ни подумаю – словно зловонья хлебнул:

Пусть улыбкой своей окружающих я обманул,

Но честнее меня заурядный покойник любой –

Он лежит в домовине и землю не грузит собой.

Я увижу пригорок уютный, узор травяной,

На мгновенье постигну все то, что случилось со мной,

И покатятся слезы, поскольку никто ведь не рад

В стройной храмине мира во всем видеть только распад.

Я внезапно увижу, как дивно вокруг бытие,

Только радости нет – запоздало прозренье мое:

Я уже не от мира сего, а пришелец оттоль,

Где лишь скрежет зубовный во тьме, безнадежность и боль.

Не спеши в этих строках напыщенность видеть и ложь –

Ты по жизни плывешь, но не знаешь, куда приплывешь,

В Море Мрака впадает немало невидимых рек,

И кто выплыл туда – по названию лишь человек.

Так легкие мои сипят,

Что просто делается жутко.

Там черти дерзкие сидят,

И атаман их – бес Анчутка.

Когтями легочную плоть

Свирепо бесы раздирают,

И странно, почему Господь

На это ласково взирает.

Напрасно я поклоны бью –

Господь ведет себя нечутко.

Его я искренне люблю,

Ему же нравится Анчутка.

Я вечно хмур и утомлен,

А черт – затейник и проказник.

Скучающему Богу он

Всегда готов устроить праздник.

Гогочет адская братва,

Когтями действуя умело,

И рвутся легких кружева,

И кашель сотрясает тело.

Занятно Богу видеть, как

Строитель вавилонских башен

Ворочается так и сяк,

Чтоб только успокоить кашель.

Пытаюсь я произнести

Молитву жесткими устами,

А черти у меня в груди

Щекочут весело хвостами.

Пусть бронхи испускают свист,

Во рту же солоно от крови,

Но я, однако, оптимист,

И мне страдания не внове.

Поскольку есть всему конец,

Придет к концу и эта шутка,

Зевнет на небе Бог-Отец,

И успокоится Анчутка.

Я не люблю предметы моды,

Чья ценность мерится деньгами,

Зато люблю смотреть на воду,

Зато люблю смотреть на пламя.

Как память об иной отчизне

Мне танец пламени и дыма.

В нем вечность и текучесть жизни

Переплелись нерасторжимо.

Покуда пламя, как котенок,

Ворочается на угольях,

Выходит память из потемок,

Сгустившихся в моих покоях.

Ты помнишь? В той стране прекрасной

Жизнь словно греза проплывает.

Любовь там может быть несчастной,

Но безответной не бывает.

И грусть во мне не зря рождает

Вода, воркующая нежно:

Мне, кажется, она впадает

В моря моей отчизны прежней.

Там нищета и несвобода

Людей счастливых не тревожат:

Того, что им дает природа,

Хитрец присвоить там не может.

Не будет в тех угодьях чудных

Того, что тягостнее гири –

Воспоминаний, даже смутных,

О здешнем беспощадном мире.

Только русские здесь кресты на могилах,

Только русские надписи на надгробьях,

Только русские лица на фотоснимках,

Вделанных в камень.

Всюду чистые трели незримых птичек,

Как ручьи, под ветром лепечут листья,

И шаги шуршат, и от этих звуков

Чище молчанье.

На уютный пригорок в курчавой кашке

Поднимись – и увидишь как на ладони

Лабиринт оградок хрупких, в котором

Бродит старушка.

В этом городе предки твои не жили,

Нет родни у тебя на этом погосте,

Но с пригорка кажется: видишь близких

Отдохновенье.

Может быть, над этим кто-то пошутит,

Как оно в обычае стало нынче;

Ты прости – пусть чистой душа пребудет,

Как этот вечер.

На опушке полянку мы открыли –

Под текучей березовою тенью

Молча там столпились и застыли

Маленькие кроткие растенья.

По вершинам ветерок пробегает,

Проливающий лиственные струи,

На полянке же бабочки порхают,

На соцветьях маленьких пируя.

Здесь и мы расположились для пира,

Но вино стоит нетронуто в чаше,

Ибо ветер, облетевший полмира,

Загудел прибоем в нашей чаще.

И слепящие пространства полевые

Потекли, отделенные стволами,

И гигантские пятна теневые

Потянулись вслед за облаками.

И мы видим из нашего затишья,

Как, покорные тяге этой древней,

Двинулись сутулые крыши

За бугром укрывшейся деревни.

Перелески вздохнули и поплыли

С копнами бесчисленными в свите,

И за что бы нынче мы ни пили –

Всё равно мы выпьем за отплытье.

Мы стремнину ощутили мировую –

Ту, что всё за собою увлекает,

И кукушка незримая кукует –

Словно чурочки в поток опускает.

И пусть всё останется как было,

Связано недвижности заветом,

Всё же что-то незримое отплыло,

Чтоб скитаться по вселенной вместе с ветром.