Пульс неровен, и шумно дыханье,

И в глазах не прочесть ничего,

И сложнейшее благоуханье

Окружает, как туча, его.

Пахнет он чебуречной вокзальной,

Где всегда под ногами грязца,

Пахнет водкою злой самопальной,

Расщепившейся не до конца,

Пропотевшей лежалой одеждой,

Затхлым шкафом с мышиным дерьмом, –

Словом, пахнет он мертвой надеждой,

Похороненной в теле живом.

Попадешь с ним в одно помещенье –

Запах этот страшись обонять,

Иль земное твое назначенье

Надоест и тебе исполнять.

Мысль придет и навек успокоит,

Что конечна людская стезя.

Избегать пораженья не стоит –

Избежать его просто нельзя.

Прежний смысл гигиена утратит –

Смысл подспорья в житейской борьбе,

И тебя, словно туча, охватит

Новый запах, присущий тебе.

Я вижу ватаги юнцов и юниц,

И горько глядеть на них мне, старику.

Не слышат они щебетания птиц,

Воткнув себе плейер в тупую башку.

Не видят они расцветания роз,

Закрыв себе зенки щитками очков.

Не чуют и благоухания роз,

Кривясь от зловонья своих же бычков.

Зачем же ты медлишь, любезная Смерть?

Никчемную юность со свистом скоси,

И я поцелую руки твоей твердь

И, щелкнув ботинками, молвлю: “Мерси”.

Затем я скажу: “Подождите, мой друг” –

И, шумно дыша, побегу в магазин,

Чтоб вскоре вернуться на скошенный луг,

Сгибаясь под грузом закусок и вин.

Услышим, как радостно птички поют,

Как звонок их гимн в наступившей тиши,

И розы свои благовонья польют,

Стараясь доставить нам праздник души.

И тост я возвышенный произнесу

За ту красоту, что сближает сердца,

И пенистый кубок к устам поднесу,

С удобством рассевшись на трупе юнца.

Я заморская редкая птица,

Оперенье шикарно мое.

Коготками стуча по паркету,

Я обследую ваше жилье.

Я порой замираю в раздумье,

Подозрительно на пол косясь,

И внезапно паркетину клюну –

Так, чтоб комната вся затряслась.

Интерьерчик весьма небогатый –

Там потерто, засалено тут.

Сразу видно, что в этой квартире

Работяги простые живут.

Измеряю я площадь квартиры

Перепончатой жесткой стопой

И помет, словно розочки крема,

Оставляю везде за собой.

Я сумею принудить хозяев

За моим рационом следить.

Если денег на птиц не хватает,

Значит, нечего птиц заводить.

Крики резкие, щелканье клювом

Не проймут, разумеется, вас,

Но завалится набок головка,

Млечной пленкой задернется глаз.

Потерять вы меня побоитесь,

Вмиг найдется изысканный корм.

Вы поймете, что стоят дороже

Чувство стиля, законченность форм.

И уже не пугают расходы,

И уже не страшит нищета,

Если лязгает рядом когтями

И пускает помет нищета.

Голова – не последнее место,

Нам дается не зря голова.

В дополненье к ужимкам и жестам

Голова произносит слова.

Есть душа в моем теле неброском,

И чтоб люди узнали о том,

Голова вдруг подумает мозгом

И свой помысел выскажет ртом.

“Непростой человек перед нами, –

В страхе слушатель мой говорит. –

Ишь как зыркает страшно глазами,

Как внимательно уши вострит!”

Не вместить головенке плебея

Изреченные мною слова,

Но он чувствует суть, холодея,

И, дрожа, говорит: “Голова!”

Жаль, не всякий людские восторги

Со спокойным приемлет лицом,

И порою в тюрьме или морге

Мы встречаемся с бывшим творцом.

Тот судьбу ненароком заденет,

Этот походя власть оскорбит,

А судьба ведь талантов не ценит,

А ведь власть не прощает обид.

Много яда в людском поклоненье,

Много зла в восхищенной молве,

Но и слух, обонянье и зренье

Не напрасно живут в голове.

Озирайся, обнюхивай воздух,

Каждый шорох фиксируй во мгле.

Мы живем не на радостных звездах,

А на скользкой, коварной земле.

Этот помер, а тот под арестом,

Ну а я перед вами живой,

Ведь не задним я думаю местом,

А разумной своей головой.