День тянулся размеренно-вяло,

как роман Франсуазы Саган.

Я смотрел на прибрежные скалы

и тянул за стаканом стакан.

По террасе кафе "Рио-Рита"

неопрятный слонялся гарсон.

Городишко лежал, как убитый,

погрузившись в полуденный сон.

Городишко лежал, как игрушка,

ровный, беленький, в купах дерев,

и над ним возвышалась церквушка,

перст златой в небеса уперев.

Сонно чайки над морем парили,

сонно мухи лепились к столам...

Вы, как всполох, кафе озарили,

моё сердце разбив пополам.

Вы явились в прозрачном бикини

в окруженьи развязных юнцов,

заказавших вам рюмку мартини

и кило молодых огурцов.

Я, стараясь смотреть равнодушно,

продырявил вас взглядом в упор,

и о том, как вам скучно, как душно,

мне поведал ответный ваш взор.

Вы скользнули рассеянным взглядом

по прыщавым бокам огурцов.

Миг спустя я стоял уже рядом,

невзирая на ропот юнцов.

Я представился. Вы изумились.

"Как, тот самый поэт Степанцов?!"

Аллергической сыпью покрылись

лица враз присмиревших юнцов.

"Бой, - сказал я, - чего-нибудь к пиву,

да живей, не то шкуру сдеру!"

И гарсон, предвкушая поживу,

стал метать перед вами икру,

сёмгу, устриц, карибских омаров,

спаржу, тушки павлиньих птенцов.

Что ж, обслуга окрестных дринк-баров

знала, кто есть поэт Степанцов.

Я шутил, я был молод и весел,

словно скинул груз прожитых лет.

Не один комплимент вам отвесил

растревоженный страстью поэт.

Помню, с вашим сопливым кортежем

мне затем объясняться пришлось,

я дубасил по личикам свежим,

вышибая щенячую злость.

Их претензии были понятны:

я речист, куртуазен, богат,

а они неумны, неприятны

и над каждой копейкой дрожат.

Я их выкинул за балюстраду

и, приблизившись сызнова к вам,

я спросил вас: "Какую награду

заслужил победитель, мадам?"

Вы улыбкой меня одарили,

словно пригоршней звонких монет...

И в моём кабинете на вилле

окончательный дали ответ.

Было небо пронзительно-сине,

пели иволги, розы цвели,

и игривое ваше бикини

вы неспешно с себя совлекли,

совлекли с себя всё остальное

и приблизились молча ко мне...

Если всё это было со мною,

то, наверное, было во сне.

Нас вселенские вихри носили

по диванам, коврам, потолку.

Вечерело. Сверчки голосили,

и кукушка кричала: "ку-ку!".

В небесах замигали лампадки,

показалась луна из-за скал...

Мы очнулись у пальмовой кадки,

ваших губ я губами искал.

Взгляд, исполненный изнеможенья,

устремили вы в чёрную высь,

отстранились и лёгким движеньем,

как пушинка, с земли поднялись.

Поднялись, на меня посмотрели,

помахали мне тонкой рукой

и, подпрыгнув, к светилам взлетели,

унося мою жизнь и покой.

...Если дева меня полюбила,

постигает бедняжку беда:

тело девы незримая сила

в небеса отправляет всегда.

Ни одна не вернулась доныне.

Мне не жаль никого, лишь её,

чудо-крошку в прозрачном бикини,

расколовшую сердце моё.

Служебное собаководство -

довольно шаткая стезя

для тех, чей пыл и благородство

в рутину запихнуть нельзя.

Немало есть собаководов,

готовых до скончанья дней

собачьих пестовать уродов,

в надежде сделать их умней.

Но мне всё грезится, однако,

за тусклой псовой чередой

небесной прелести собака

с горящею во лбу звездой.

Не бультерьер и не борзая,

не вырожденческий мастиф,

такой породы я не знаю:

собачий ангел, греза, миф.

Бульдога жирного пиная,

уча овчарку прыгать ввысь,

я беспрестанно проклинаю

мою бессмысленную жизнь.

И страстной думой изнурённый,

я будто и не человек,

а, в сучку дивную влюблённый,

всех в мире кобелей генсек.

Вот важным и степенным шагом

вдоль низких буксовых аллей

над живописнейшим оврагом

бок о бок я гуляю с ней.

Вот на лужайке, чинный, гордый,

лежу с любимой рядом я

и прижимаюсь толстой мордой

к жемчужной шерсточке ея.

А сам смекаю потихоньку

своей собачьей головой,

как развернуть её легонько

и в попку нос потыкать свой.

И вдруг сменяется картина -

я сучку дивную покрыл

и, как последняя скотина,

червя ей в розу злобно врыл.

И в голубых овальных глазках

на милой мордочке её

я вижу трепет, негу, ласку...

Нет! Мы, собаки, - не зверьё.

Мы богоравные созданья,

куда равней, чем человек!..

Но вдруг я вижу сквозь рыданья,

что не собачий я генсек,

что я не крою на полянке

сучонку дивную мою,

а в пивняке, в разгаре пьянки,

на четырёх костях стою.

И человечица, ругаясь,

меня пытается поднять,

и чьи-то дети, ухмыляясь,

лепечут: "Не позорься, бать".

И я бреду, судьбе покорный,

в свой тесный человечий дом,

на свой бесхвостый зад в уборной

взирая с болью и стыдом.