Я судорожно сглотнула.

– Я не знаю, как его звали.

Квадратная физиономия Гецманна несколько вытянулась, но, не утратив присутствия духа, он бодро обратился к Нэн:

– Значит, это вы его знали?

Нэн покачала головой, не глядя в мою сторону.

Что было очень разумно с ее стороны. Уж поверьте. Поскольку, если бы взглядом можно было убивать, меня бы незамедлительно упекли за решетку.

Лицо детектива Гецманна вытянулось еще больше, тем не менее он вновь решительно повернулся ко мне:

– Упоминал ли погибший, что чего-то опасается? Не казалось ли ему, будто кто-то за ним следит? Или что-нибудь в этом роде?

Я отрицательно замотала головой. Нет, нет и еще раз нет.

Лицо Гецманна явно вытянулось до предела, и теперь на нем читалось легкое раздражение.

– Может, вы лучше сообщите, что именно сказал вам погибший? Слово в слово.

Я и сообщила. И к тому времени, когда закончила пересказывать свою беседу с Красавчиком, раздражение на лице Гецманна из легкого перешло в существенное.

– Так, давайте говорить прямо! – прорычал детектив, потрясая бланком перед моим носом. – Вы что, пытаетесь убедить меня, будто погибший – совершенно незнакомый вам человек – подошел сегодня к вам на улице и заявил, что вы чудесно выглядите?

Я растерянно заморгала. По сути все так и было.

– Ну да.

Вместо ответной реплики Гецманн обернулся и обвел взглядом остальных полицейских, издав при этом противный горловой звук, очевидно означавший: «Видите, с кем мне приходится иметь дело?»

Когда Гецманн вновь повернулся к нам с Нэн, его густые брови сошлись воедино. Он мрачно глянул сначала на Нэн, потом на меня и заговорил. Как ни странно, голос его звучал по-прежнему любезно. Даже чересчур. Настолько любезно, что мы с сестрой невольно заерзали на металлических стульях.

– Милые дамы, – пропел Гецманн, откидываясь в своем казенном кресле, – знаете, чего я больше всего не люблю?

Кажется, он не ждал от нас ответа. Мы и не стали отвечать.

– Больше всего я не люблю, когда болванам на телевидении приходит в голову разбавить вечерние новости криминальной хроникой. Когда на экране начинают мелькать трупы, жертвы и похищенные детишки. Потому что тут же из всех щелей штата Кентукки вылезают очевидцы, убежденные, что собственными глазами видели жертву. В соседней забегаловке, в компании с Элвисом Пресли.

Произнося эту речь, Гецманн даже не улыбнулся, но кое-кто из его коллег захихикал в рукав.

– А затем все эти свидетели, которые имели честь видеть пропавшего или убитого беднягу в компании Элвиса, строем заявляются сюда, дабы поведать об этом мне. А мне, между прочим, приходится заносить их бредни в протокол, – он вновь зашуршал бланком, – и все зазря. – Гецманн поднялся. – Милые дамы, спасибо, что пришли, но у меня, знаете ли, дела…

Уф-ф. Лично я мгновенно уловила намек Гецманна и с готовностью вскочила, собираясь как можно скорее убраться восвояси. Нэн проделала то же самое – за одним исключением. Она открыла рот:

– Нет уж, черт побери, минуточку… Не знаю уж, за кого вы нас принимаете, но…

Я внимательно взглянула на Нэн. Еще не видя подергивающейся жилки на ее виске, я поняла, что сестра в бешенстве. Чертей Нэн поминает лишь тогда, когда на самом деле с языка у нее рвется нечто совершенно непечатное.

– …нам с сестрой стоило немалых трудов совершить это неблизкое путешествие…

Однако! Вообще-то мы добрались сюда за десять минут. А послушать Нэн – так целых десять дней тряслись в общем вагоне.

– …чтобы исполнить наш гражданский долг, – и вот так вы нас принимаете? Да это… это просто возмутительно!..

Мне, вероятно, следовало восхититься выдержкой Нэн, но, честно говоря, я не сводила глаз с лица Гецманна. И при этом мечтала, чтобы Нэн заткнулась.

Но она и не думала. А пока сестрица держала яркую речь насчет гражданского долга, у Гецманна было достаточно времени, чтобы ее разглядеть; и глаза его все больше сужались.

На середине убедительной фразы Нэн о «преступности, принимающей угрожающие размеры», Гецманн подал голос:

– Минутку… Я не мог видеть вас по телевизору или… – Детектив взъерошил свой «ежик» и вдруг щелкнул пальцами: – Ага, вспомнил! Вы с радио. Верно?

Вместо ответа Нэн достала из своего рюкзака, который она упорно именует ридикюлем, визитную карточку и протянула Гецманну.

Довольно картинным жестом.

Не раз и не два за минувшие годы случалось, что презентация сестрицей своей визитки в моем присутствии повергала меня в депрессию на несколько дней. Да знаю, знаю. Нельзя же быть такой узколобой! И тем не менее, прожив домохозяйкой всю свою взрослую жизнь, невольно проникаешься убеждением, что иметь работу, при которой полагается визитная карточка, – это более чем солидно.

Но сейчас – кажется, впервые на моей памяти – я даже чуточку обрадовалась, что у меня нет собственной визитки. Это давало мне возможность спокойно стоять и наблюдать, как Гецманн прожигает взглядом дырки на карточке Нэн.

– «Кентукки – Индиана», значит? – протянул Гецманн, и его голубые глаза потемнели. – Это не та станция, что устраивает идиотские рекламные кампании?

Нэн вздернула подбородок:

– Идиотские? Мистер детектив, я бы не стала называть их идиотскими.

Я благоразумно помалкивала.

Три месяца назад радиостанция «Кентукки—Индиана» заставила Нэн прокатиться на слоне – вот именно, на слоне – по центральной улице Луисвиля, дабы прорекламировать местное агентство какой-то там автомобильной компании, которое якобы продает машины за сущие гроши.

А за несколько месяцев до этого ее заставили взобраться на сигнальную мачту и сидеть там, пока не повысится рейтинг родной радиостанции.

Ну а еще раньше, в этом же году, на день святого Патрика ее вынудили размалеваться зеленой краской.

Гецманн наконец перевел взгляд с визитки на ее хозяйку.

– Значит, по-вашему, они не идиотские, да? – хмыкнул он. – А как же вы назовете жалкие ухищрения одной радиостанции выставить меня дураком, чтобы прославить свою диск-жокейшу? А? – Гецманн подался вперед, по-прежнему буравя Нэн глазами. – Знаете, как я это называю? Я называю это разбазариванием моего драгоценного времени.