Другой же носил кличку Самурай. И действительно, он внешне походил на японца, или на корейца, или еще на кого-то – из тех же краев. Узкое сухое лицо его туго обтягивала кожа, желтоватая, как старый пергамент. Взгляд раскосых припухших глаз был темен и неуловим.

Маленький, юркий, жилистый, Самурай в основном, помалкивал – и только усмехался изредка, показывая редкие, длинные, врозь торчащие зубы… Говорил же Семен Сергеевич.

Он говорил:

– Я знаю, мой друг, что потеря любимой женщины – это почти катастрофа. Кажется, что все рушится, что всему конец… Но так только кажется! В конце концов можно пережить любую утрату. Однако случаются, все же, настоящие катастрофы – когда и в самом деле наступает конец. Вы понимаете? Конец всему! Нельзя же ведь забывать о том, что вы состоите в организации, за которой многие охотятся, у которой множество врагов и соперников… И потому мы должны иногда поступать сурово… И, в равной степени, мы, порою, вынуждены касаться вещей деликатных, интимных, – отбрасывая всякую ложную скромность. И на любые наши вопросы полагается отвечать искренне, быстро и четко!

– Да, да, – бормотал, поеживаясь, Грач. – Я понимаю… Но чего же вы, собственно, хотите?

– Хочу порасспросить вас о Наде…

– О Господи, к чему еще это?

– Надо.

– Ее уже нет – и я, право же, не вижу…

– Но зато я вижу! И все, в принципе, просто. Напрягитесь и вспомните: чем она интересовалась в последнее время? Вот, скажем, накануне своей гибели. О чем вы с ней тогда говорили?

– О многом. – Грач пожевал губами. – О разном… Но все это, простите, касается только нас двоих.

– Вы хотите сказать, что вас двоих интересовали тогда дела сугубо постельные, – не правда ли? Но так же не бывает! Всегда возникают какие-то попутные темы, случайные разговоры… А ну-ка подумайте. Возможно, Надя расспрашивала вас о камнях, об их огранке… Такое ведь было?

– Да, действительно, я что-то такое припоминаю, – помолчав, сказал Старый Грач. – Однажды Надя увидела у меня на столе алмаз с прииска Радужный…

– Ага, ага! – оживился Семен Сергеевич. – Интересно! Слово «Радужный» на него подействовало мгновенно – как удар тока. И Самурай, молча сидевший поодаль и прихлебывавший чай, тоже вдруг насторожился. Он отставил чашку и придвинулся вплотную к Грачу.

– Увидела и заинтересовалась, – продолжал старик, – стала спрашивать: откуда мол такой красивый камень? Ну, и я ей кое-что объяснил.

– Что именно? – подался к Грачу Семен Сергеевич, – пожалуйста, поконкретнее…

– Да я уж и не помню всего. Но в общем, я говорил тогда о кристаллографии, о разных формах камней. О том, кажется, чем отличаются наши якутские алмазы от всех прочих…

– И вы ей сказали откуда, с какого прииска, этот самый алмаз?

– По-моему, да, сказал… Но в чем дело? Что-нибудь не так? Я же в подробности не вдавался, – ничьих имен не называл.

– А вы разве знаете имена? – поднял брови Семен Сергеевич.

– Некоторые знаю.

– Откуда? Каким образом? Вам их кто-нибудь называл?

– Ну, я просто слышал разговоры.

– Разговоры – чьи?

– Да вот этих моих горилл.

– Ага. Так. Но вернемся к Наде. Значит, вы ей обо всем рассказали…

– Отнюдь не обо всем! Наша беседа была весьма отвлеченной, абстрактной. Речь шла только о кристаллах.

Этот допрос, – а ведь это был самый настоящий, формальный допрос! – произвел на Грача гнетущее впечатление. Впервые у него мелькнула мысль о том, что «Серые» могут не только защитить его и сберечь, но и легко ухлопать в случае надобности… Он встревоженно посмотрел в лицо собеседника. Но ничего не смог там прочесть.

Тогда он перевел взгляд на Самурая – и увидел его зубы, криво и неряшливо торчащие из улыбающегося, оскаленного рта.

И вот тут, неожиданно, Самурай подал голос.

– Кристаллы, – сказал он высоким резким гортанным голосом, – что там с этими кристаллами сейчас происходит? Любопытно было бы узнать!

Он продолжал улыбаться. Но глядеть на него было почему-то не весело.

А с кристаллами сейчас происходило вот что.

Поручив Ивану нести большой тяжелый мешок с концентратом, Заячья Губа прихватил другой, поменьше, – в котором лежали уже промытые, отобранные, крупные камни, – и первым спустился в шахтную воронку.

И пошел, пригибаясь, по наклонной штольне.

Было душно, темно. Крепко пахло гнилью и сыростью. Повсюду слышался плеск мерно падающих капель. И чем дальше – тем плеск этот становился все чаще, дробней…

На небольшой глубине (метрах в шести от входа) штольня разветвлялась. Николай повел фонарем – и узкий желтый луч скользнул по сырым корявым стенам, испещренным мерцающими прожилками минералов. Затем впереди обозначились два черных пятна – две дыры, сплошь залитые тьмою.

– Ну? – сказал Николай, помигав фонарем. – Куда ж теперь? Направо или налево?

– Решай сам, – пожал плечами Иван, – ты тут командуешь… Вообще, если б от Меня зависело, я нипочем не стал бы хоронить алмазы в этой гробнице.

– Но раз уж мы здесь – поспешим… Так куда же?

– Ну, давай налево, – сказал Иван, – левый штрек выглядит, вроде бы, понадежнее…

– Тогда наоборот, – усмехнулся Заячья Губа. – Надо направо… Не забывай, для нас чем хуже – тем лучше!

А спустя еще часа два, они оба уже лежали наверху, в бараке, на разостланных шкурах. Все дела были окончены, и друзья, наконец-то, могли расслабиться, забыться, уснуть.

22. Эта ночь будет наша! Блатной фольклор. Легенды о Сталине. Что им там снится в этот момент?

Малыш пробудился за полночь. Он лежал на куче хвороста, завернувшись в непромокаемый плащ – и привстав, сразу посмотрел в ту сторону, где находился Холм Пляшущего.

Холм возвышался над клубами тумана – темный, косматый, покрытый гривой тайги. Он походил на горбатую спину какого-то диковинного зверя. В его очертаниях было что-то зловещее… Но Малыш думал не об этом. Его одно только беспокоило: виден ли там огонь?

Огня не было… Странный свет, сутки назад озаривший вершину холма, сгинул, погас и больше уже не возгорался. И Малыш проворчал, вглядываясь в туманную мглу:

– Угомонились, гады! Успокоились. Ну, лады. Эта ночь будет – наша!

– Ты чего, а? – спросил Портвейн, поднимая голову. – Случилось что-нибудь?

– Да нет, все тихо… Я просто смотрю: как там, на холме?

– Ну и как?

– Порядочек. Я, знаешь, все время боялся, что там какие-то работы начались. Думал: перекроют нам дорогу…

– Значит, что же – пойдем?

– А чего тянуть-то?… Эта ночь – наша!

– Когда пойдем? – Портвейн сел, зевая и поеживаясь, – прямо сейчас?

– Можно и сейчас… Но лучше обождать малость. Еще только половина первого. А лучшее время для работы – три часа. Самый крепкий сон!

– Ну, а пока что будем делать? Холодно… Эх, костерчик бы развести!

– Нельзя. Ты сам же ведь понимаешь.

– Да уж конечно, можешь не объяснять…

– Хочешь, ложись опять, – сказал Малыш, – я потом разбужу.

– Нет, какой теперь сон! – Портвейн крепко потер лицо ладонями. – Дай-ка, старик, папиросочку!

Они закурили. Портвейн затянулся, закашлялся. Потом он развязал мешок и достал сухари и консервы.

А Малыш тем временем стал осматривать револьвер.

Он с треском прокрутил барабан, заполнил патронами пустующие гнезда. Почистил рукавом длинный вороненый ствол. И сунул наган за пояс, под телогрейку.

Портвейн сказал, грызя сухарь:

– Ты с этой пушкой будь, все-таки, поосторожней! Пойдем на дело – не хватайся за нее без толку. Зачем нам зря шуметь? Мы их ножами возьмем – без шухера.

– Ну, правильно, – покивал Малыш, – пушку я держу просто так, на всякий случай… А вообще-то я и сам предпочитаю работать втихую.

– Знаю, помню, – проговорил Портвейн. – Тебе, в былые времена даже и нож был не нужен…