Ритор, склонив голову, молча вышел из комнаты. Только теперь Бион обратился к Квинтипору.

– Ну, а ты, мой мальчик… Фу-ты, как только язык повернулся!.. Клянусь звездами, я хотел сказать: «всадник»!

– Ах, оставь, Бион! Как хотел бы я быть еще мальчиком, – тихо промолвил Квинтипор и взял старого учителя под руку. – Пойдем вместе? Ты куда собирался?

– А ты разве не идешь с царевной в Большой цирк? По-моему, утром вы собирались? Не правда ли? Я слышал от твоих рабов, что нынче будет большое веселье. Да и здесь, под окном, среди дня кричал глашатай «синих», что нынче побьют, по крайней мере, десять «зеленых»[200], так что они от досады сами позеленеют, как их туники.

– Я хочу с тобой, – рассеянно отвечал Квинтипор.

«На то они и влюбленные, чтобы ссориться, – подумал Бион. – Но то, что сегодня натворила Венера Вспыльчивая, завтра поправит Венера Уступчивая».

Они вызвали управляющего дворцом и попросили совета, в какой им театр пойти. Тот порекомендовал цирк. Он тоже сказал, что сегодня там будет необыкновенно весело. Но так как он болел за «зеленых», то призвал богов в свидетели, что будет побито десять «синих» ристальщиков, так что они посинеют, как их шапки. Ему это известно наверное, так как его племянник – известный на весь мир Кресцентий – в партии «зеленых»; они даже поставили перед своими конюшнями его статую. Ему всего двадцать два года, а он уж выиграл на ристалищах больше полутора миллионов сестерциев.

– Да мы ведь про театры спрашивали, а не про цирк, – остановил его Квинтипор.

Управляющий, хотя в душе возмутился, что господа собираются в театр, когда могли бы пойти в цирк, все же, немного подумав, предложил театр Помпея[201]. Там музыка, и голые танцовщицы, и посмеяться можно вдоволь, потому что играет сам Генесий.

– Генесий? – вздрогнул Квинтипор.

– Да, господин мой. Тот самый знаменитый мим, которого божественный август подарил городу Риму. Говорят, что этим император доставил Риму больше радости, чем постройкой терм. В термах может купаться одновременно всего три тысячи двести человек, а над мимом каждый вечер смеется двенадцать тысяч.

Дул прохладный ветер, принося трупный запах с эсквилинского[202] кладбища, где на участке бедняков гнили сброшенные в открытые ямы трупы невольников, нищих, преступников и дохлых животных. Плотней завернувшись в плащи и прикрыв рот полой, Бион и Квинтипор пошли за рабом, который освещал им путь факелом.

Когда они миновали второй мильный камень на Виа Номентана, невдалеке обрисовались мраморные ворота, принадлежащие к мавзолею какой-то патрицианской фамилии, и в темноте заскрипел надрываемый хриплым кашлем человеческий голос:

– Купите по дешевке бога Сильвана… Отдам за два сестерция богиню Эпону[203] на лошади из чистого свинца! Коли повесите на шее вместе с конем, всегда будет приносить удачу на ипподроме!.. А вот бог Тибр из тончайшей глины! Кто будет пить из него воду Тибра, того не проймет никакая лихорадка!

Квинтипор взял у невольника факел и осветил ступени мавзолея.

– Что ты здесь делаешь, Бенони?

На ступенях, скорчившись, сидел в своей грязной накидке торговец божками.

– Больно устал я… решил отдохнуть немного, – закашлялся он, прижимая руку к груди. – Домой собираюсь.

– В Иерусалим?

– О нет, господин, до этого еще далеко! – с горькой усмешкой промолвил он. – Пойду за Тибр, в дом Канделябра Севера.

– Тогда не мешкай! И попроси своих богов, чтобы они не отдали тебя в руки грабителей.

Квинтипор бросил ему монету и вернул факел прислужнику.

– Пошли!

Сделав несколько шагов, он остановился и, после небольшого раздумья, послал факельщика проводить еврея, – хотя бы до Тибра. А к полуночи ждать их у театра с новым факелом.

– Мы дойдем и в темноте. Правда, Бион?

Математик кивнул головой и спросил, кто этот несчастный.

– Это мой старый приятель, – отвечал каким-то странным голосом Квинтипор.

«Интересно, – подумал он, – помнит ли этот еврей маленькую Титу? Как странно, что Бенони всегда встречается ему, когда в его жизнь каким-либо образом входит маленькая Тита». А сегодня он видит этого кривоногого уж второй раз. Утром на форуме еврей хотел всучить ему фортуну, показывающую фигу, – в качестве талисмана от дурного глаза. Как будто есть еще на свете глаза, могущие его сглазить!

– А кто он по национальности? – спросил Бион. – Би… Ба… Бу… как ты назвал его?

– Бенони.

– Какое-то сирийское слово?

– Да, в этом роде. Он еврей. Настоящее его имя Веньямин, что значит – «сын десницы». Ну, а Бенони, то есть «сыном скорби», – он уж сам себя назвал и говорит, что будет носить это имя до тех пор, пока не попадет на родину, в Иерусалим.

– Иерусалим, Иерусалим… Знакомое название… Откуда?

– Да Лактанций часто упоминает… Говорит: «Небесный Иерусалим».

– Верно! Теперь вспомнил, это столица Иудеи. С тех пор как он стал нашей колонией, его называют Элией. Но ведь туда не пускают евреев… Неужели он даже этого не знает?

– Как же, знает. Но он говорит, что за деньги – все можно.

– Ну, вот и пришли.

Перед входом в театр стоял золоченый бронзовый Геркулес в три человеческих роста. В левой руке он держал львиную шкуру, а правой опирался на дубину толщиной в настоящее дерево. За сто лет перед тем, где-то в Элладе, он был оракулом. Конечно, он мог бы и здесь предсказывать будущее, но больше никто его об этом не просил. Еще на корабле наблюдательные мореходы обнаружили у него в горле большую выемку, где может удобно расположиться подросток. Такой подросток, если боги не обделили его способностями, умел по характеру вопроса догадаться, какой ответ от него ожидают.

36

В тот вечер театр, освещенный факелами, лампами и светильниками, был наполовину пуст. Очень много публики отвлекли цирк и арена. Рим готовился к выборам квестора, и судьба лиц, претендующих на столь высокую должность, решалась обычно в амфитеатре. На выборах побеждал тот, чьи гладиаторы убивали друг друга с наибольшей ловкостью. Народ пользовался одним мерилом: кто не жалеет денег на зрелища для граждан, тот, несомненно, будет отличным магистратом. В этот вечер уже третий претендент доказывал свои права на высокий пост. Он оповестил граждан, что выставит сегодня тридцать гладиаторов, в том числе Гутту, самого популярного ретиария, чей портрет можно было видеть не только в лавках на серебряных блюдах, лампах, печатных перстнях, но и нарисованным углем на стенах.

И все-таки в театре Помпея собралось тысяч пять. Мраморные сенаторские скамьи были заняты полностью; в ложах блистательные матроны благоухали ароматами весны; и даже императорская ложа, со столами и диваном, не осталась пустой, там, в качестве гостя империи, сидел какой-то варварский вождь в очень странном наряде: на нем было подобие какой-то чешуи, оставляющей одно плечо обнаженным; на лбу, во всю ширину его, – золотая лента. Одни говорили, что это разжиревший на кумысе сармат, другие склонны были считать его диким британцем, так как голое плечо его было раскрашено в красный и желтый горошек. На его пышные светлые волосы с завистью смотрели женщины, а на сильные руки – отчасти с изумлением, отчасти свысока – мужчины.

Как бы то ни было, некоторое время он занимал публику гораздо больше, чем происходящее на сцене. Представление началось какой-то ателланой – комедией в одном действии, над которой потешались, наверное, еще пастухи седой древности Рима. Некий старик Паппий хотел украсть жену Доссена Пупия, но идиот Маккий всучил ему в мешке, вместо красавицы, козленка. Паппий готов был уже принять козленка за женщину, но тут явился ненасытный обжора Букко и вместе с козочкой проглотил изнывающего от любви старика. Вся эта глупость была до такой степени нелепа, что, глядя на нее, невозможно было улыбаться, а только хохотать до упаду.