Житникову в таком разговоре хранить молчание было трудно, он спросил Чиркавого:

— Звездочку в Кремле вручали?

— Рассчитывал на Кремль! — эхом отозвался Герой. — Очень рассчитывал... одним бы глазом глянуть! Мы же, слушай, товарищу Сталину письмо писали. Так бы я Героя разве получил? При Веревкине? Да ни в жизнь, что ты! По своим ударили, такой был бенц. «Генерал-пристрелю» на меня с пистолетом, я на него... Дурака-то .потом сняли, а за мной хвост, непочтение к родителям. Командир полка Веревкин такую создал репутацию, дескать, Чиркавый, несмотря что больше всех в полку нащелкал, пьяница незрелый, бригвоенюриста избежал, а с трибуналом встретится... Кто насчет письма мысль кинул, не скажу, но все комэски его подписали. Причем так: фамилия, а в скобках — количество сбитых. Все на голых фактах: за весь год — три ордена в полку. А какие бои, потери, наступление это!.. Майору Веревкину подписывать не дали. Он свою позицию определил: пока, говорит, сам Героя не получу, других Героев в полку не вижу... Подписали — и этому, Поскребышеву. Вот. Чтобы вернее дошло. Так, мол, и так, уважаемый, передайте родному товарищу Сталину, что бьем врага, себя не жалея, а наград никаких не выходит... Месяца полтора, что ли, прошло, я, помню, чуток вздремнул, меня толкают: вставай, Афоня, ведь ты Герой!.. Да, глянуть бы... Не повезло. В приемной Калинина вручали. Оттуда всем кагалом в «Москву», швейцар первый друг... Пойду к Веревкину, — прервал себя Чиркавый. — Давно не виделись, да. Не поздно!.. Он что думает, Чиркавый на стрельбы не явится? Упражнение сорвет? И он меня с эскадрильи пинком под зад? А я завтра распушу щиты, разделаю их, как бог черепаху, а потом и скажу: ну-ка, товарищ майор, командир полка, покажи, как стреляешь, продемонстрируй... При всех потребую. Если Чиркавый заслужил, а он считает, что не положено, неужели молчать? Пусть все знают, кто летчик, а кто дерьмо...

Ткнулся в стол и уснул мертвецким сном.

— Ну и Чиркавый! — неожиданный финал почему-то развеселил Житникова. — Скапустился... готов.

Горов, ни слова не говоря, бережно подхватил странно легкое тело Героя и понес, как ребенка, в постель.

Неторопливо раздел, складывая обмундирование на табурет, покрыл шинелькой синего сукна...

Сержант, молча наблюдавший эту сцену, нахлобучил ушанку, отсалютовал командиру и, как был в одной гимнастерке, припустил через всю деревню в свою избу. «Был Егошин, — думал он о капитане Горове, — потом Баранов, теперь его икона — Чиркавый... «ЯКи» — добрые кони! Воевать пойдем на «ЯКах»!..»

...Трубно ревя в облаках искрящейся на солнце снежной пыли, не признавая над собой ничьей власти, кроме власти вожака, «ЯКи» гуськом продвигались за капитаном Горовым, чтобы с околицы подмосковной деревни стартовать на Южный фронт. Изгибы и неровности рулежной дорожки, прорытой лопатами между слежавшихся за зиму, уже темнеющих сугробов, затрудняли движение маленьких машин. Они покачивались, пружиня на черных колесиках, но строй их не растягивался и не скучивался: эскадрилья, занятая собой, миссией, ею на себя принятой, настойчиво и дружно рулила к стартовой черте.

Горов оглянулся, и невнятный гортанный звук, — передатчик был включен, — достиг слуха летчиков. Горов подавил клекот внезапно подступившего волнения: «Я -

«Жгут-один», даю настройку...» Прокашлялся, повел отсчет в свойственной ему повелительной манере. Летчики отвечали капитану поднятием рук, покачиванием элеронов, что означало: все в порядке, командир, слышимость хорошая. А также, — читал Горов между строк, — верность уговору...

— Вышколил своих капитан, — сипло проговорил лейтенант Фолин, наблюдая за «ЯКами» и медлительным жестом руки поправляя у виска дужку темных очков. Он был единственным во всей округе владельцем светофильтров. На их золотистых, утолщенных возле стекол дужках, стоял фабричный знак: «Made in USA». Летчик, гонявший самолеты на фронт из Нома и Фербенкса, понял нужду лейтенанта в темных очках и запросил с него крупно. Жаль было Фолину пары неношеных, из овечьей шерсти, унтят, жаль было трофейного компаса к деньгам в придачу, а печальней всего было сознавать, что вынужденный, разорительный обмен подводит черту под его авиационной жизнью. Кожу лица и рук вместе с кровью отдал авиации Фолин, а что получил? Пришел безвестным пилотягой, таким же безвестным с ней и расстался. Списан вчистую, назначен комендантом аэродрома — все!.. Затемно поднимался он и уходил в открытое поле, чтобы весь день дотемна никого и ничего не видеть, кроме ясна солнышка в небе, трактора с волокушей да самолетов. Все происходящее вокруг воспринимал Фолин болезненно. Сделка с перегонщиком отвечала духу непонятных тыловых отношений, и от них ему не уйти, — новые, непривычные, с мукой осознаваемые косметические проблемы вставали перед Фолиным, нуждались в решении. Его реплика: «Вышколил своих капитан» — могла означать и похвалу (Горов держал группу в руках) и осуждение (усердие летчиков отдавало школярством), однако голос Фолина оттенков не имел, а полумаска светофильтров, поправляемых незаученным, медлительным жестом, скрывала выражение его глаз.

Боевых подвигов, о которых можно было бы распространяться, он за собой не числил, друзей-приятелей, знавших, как он летал, рядом не находилось. Заглядывал в его аэродромный балок, обогревавшийся «буржуйкой», капитан Чиркавый. Доставал флягу, Фолин нагребал из углей печеной картошки, капитан пускался в рассказы о женщинах. То, что капитан знал, думал и говорил о них, выявляло, сколь глубоки различия между боевым истребителем-фронтовиком и летчиком, вышедшим в тираж.

Как моряк, все потерявший в бурю, ждет на морском берегу каких-то объяснений, откликов судьбы, так и Фолин, угодивший в БАО на снежный, сверкающий наст подмосковного аэродрома, откуда летчики уходят на фронт. А Чиркавый, с трудом осваиваясь с новым своим положением, маялся, не понимая, кого из женщин интересуют его «цацки», как он выражался, а кого — он сам. Не решив непосильной для него проблемы, он три дня назад отбыл с полком на юг. «Вот тебе телефон, — сказал он, забежав к Фолину на прощание, — вот тебе адрес... Хотела удрать со мной под Старую Руссу, а нас, видишь, повернули на юг. У мужа бронь, он за бронь держится, а она с ним жить не хочет... От Москвы до твоего балка ближе, чем до Старой Руссы или до Ростова. Юг красотками не беден, правда? Под Старой Руссой вытерпел, на юге не пропаду... Звони и действуй, комендант!»