Город продолжал строиться. Преображенский храм уже сиял медью, но множество других замыслов великого князя, только ещё начинали приобретать очертания. Отовсюду к кремлю и посадам подвозили лес, камень, железо. На башнях надстраивали новые ярусы, ров углубляли и расширяли, достраивали княжеские палаты и боярские хоромы. От знати не отставали и простые горожане. Посады расползались вширь, а возле монастырей возникали слободки. Дня не проходило, чтобы в городе не рубили новую избу.

Сотни кораблей и лодок, стоящих по Оке и Волге, образовали огромный плавучий остров, простирающийся до середины обеих рек. Хлопали паруса, скрипели вёсла, бились друг о друга дощатые бока, весело переругивались кормщики и хозяева; пронзительно кричали чайки, кружащие над кораблями огромной стаей и подбирающие остатки людского изобилия. Ко всему этому примешивалось многоголосие торга, что не смолкало здесь даже во время строгих постов. Корабли и купеческие поезда приходили и уходили, но их всегда оставалось достаточно, чтобы торговля не затихала ни на один день. К добрым двадцати тысячам горожан, жителей посадов, слобод и пригородных поместий, добавлялось в иные дни не меньшее число приезжих со всего света купцов, их прислуги, крестьян из окрестных селений. И в этой мешанине языков, племён и нарядов нельзя было разобрать, кто есть кто. Самый большой на Руси торговый перекрёсток жил своей особенной жизнью. И даже грянувшее на землю бедствие не смогло ни на миг приостановить бурления.

Для Бориса это был Нижний Новгород, новая столица суздальского княжества, главный город низовской земли и надежда отца на возрождение былого величия рода.

Для Сокола это был Угарман — Новая Крепость, древняя твердыня его народа, которую чародей считал своей родиной. Город теперь стал совсем другим, иные дома, иные храмы, иные языки. Даже стены стояли не там где раньше.

— Собственно Угарман вон там стоял, на соседнем холме. А на этом, где сейчас кремль, чародейское подворье было. Всё детство у меня здесь прошло. Каждый овраг излазил. А сейчас мало что узнаю.

Сокол не столько Борису рассказывал, сколько сам вспоминал.

— А ещё раньше на этом месте стояла древняя крепость. Настолько древняя, что никто не знает, какие силы обитали в ней до появления первых людей. Говорили, что жили здесь великаны онары, а может быть сами боги, которые, что-то не поделив, начали войну. В той войне разрушили крепость, покрыв гору жуткими рубцами оврагов. По ним я и лазил мальчишкой. Однажды серьёзно перепугался, когда на отзвук древней силы нарвался. Едва уцелел тогда, и до сих пор понять не могу, кого повстречал.

Он огляделся, словно пытаясь найти тот самый овраг. Но, куда там!

— Чародейское подворье и поставили на останках той крепости, а нынешний кремль уже на останках подворья встал. А вон там, был дом Инязора, правителя Угармана. Сперва-то я у него воспитывался. Воина он во мне видел, но чародеи позже настояли им передать на обучение.

— Говорят, и Соловей-разбойник был среди твоих учителей? — спросил Борис.

— Недолго, — нахмурился Сокол. — Слишком рано покинул он город. Кабы не сгинул Соловей, отстояли бы тогда Угарман.

— А в наших песнях о нём нелестно отзываются.

Сокол улыбнулся.

— Не скажи. Даже в них почести ему отдают, — он припомнил и напел: — «А тут Соловью ему и славу поют, а й славу поют ему век по веку».

Потом добавил мрачно:

— Другим, а их сотни, что погибли в неравных боях, такой чести не досталось.

Сокол помолчал.

— Тяжело ходить по останкам предков, — вздохнул он. — Тяжело не узнавать мест, где в прежние времена играл, учился, жил. Всё здесь теперь по-другому.

— Ты, наверное, должен ненавидеть нас, потомков тех, кто разрушил твой родной город? — произнёс Борис. — Должен ненавидеть народ, что захватил эти земли и теперь живёт, словно всегда здесь жил…

— Нельзя ненавидеть народ, — возразил Сокол. — Сколько поколений считает этот город своей родиной? И они правы. А тех, кто повинен в злодействе, давно уже нет. Я не забыл обиды, но не собираюсь жить ею. Не то придётся уподобиться Мстителю и вымещать злобу на невиновных…

Невесёлая получилась прогулка.

Бычок, про которого заикнулся Рыжий, всё же объявился. На пятый день, после торжественной службы в храме за благополучное возвращение Бориса из странствия, Константин устроил застолье.

Вышло оно многолюдным. Всякий князь и боярин счёл за должное явиться. А где старшие собираются, туда и молодёжь завсегда тянет. Заметив среди нижегородцев знакомцев по битве возле Сосновки, Рыжий с вурдами поспешили к ним. Проходя мимо Румянца, Быстроног не удержался, клацнул зубами над ухом и подмигнул отпрянувшему в испуге парню.

— Здоров, боярин!

Пока тот искал достойный ответ, вурда и след простыл.

Приглашённый народ быстро сообразил, что пирушку князь затеял необычную. Возвращение блудного сына — повод, не больше. Заметили, что еды на столах довольно, а хмельного совсем ничего — горло промочить хватит, но набраться не получится. И гости необычные. Взять хотя бы колдуна мещёрского, что с княжичем из Пскова пришёл. Где это видано, чтобы православный князь чародеев привечал, подле себя усаживал? А Константин усадил, чем лишний раз подтвердил высокое положение того при дворе. Да и не один чародей к застолью пришёл, вместе с прислужниками своими волосатыми пожаловал. Ну, этих хоть подальше от набольших посадили, к боярским сынкам. А ещё рядом с князем настоятель Печёрский уселся, волком на колдуна глядя. Нечасто и священники на пиры хаживают. Ох, задумал что-то Константин Васильевич.

Дионисий с первого дня невзлюбил Сокола. Слишком уж вызывающим показалось ему внезапное появление и хороший приём поганого колдуна на княжеском дворе, давно и надёжно приведённом в лоно православной церкви. Священник избегал встреч с Соколом, а если случайно оказывался с ним в одном месте, то с вызовом уходил. Чародей только плечами в ответ пожимал, но было заметно, что ему это не слишком нравилось.

Сейчас же Дионисий князю перечить не стал, сел, где тот предложил. И чародей, воспользовался случаем, чтобы поговорить с непримиримым настоятелем. Благо оба ели умеренно, ртов не забивали.

Священник выглядел столь грозно и неприступно, что Сокол даже изменил своей давней привычке обращаться к отцам церкви исключительно по их мирским именам.

— Послушай, Дионисий, — сказал он, отставив кубок с разбавленным вином. — Я наслышан о твоём упорстве в вере и не пытаюсь смягчить его. Будь уверен, что и я этого не сделаю. Но давай оставим взаимную неприязнь до лучших времён. Наши разногласия не должны помешать борьбе с чёрной смертью…

Дионисий долго буравил чародея взглядом, даже дёрнулся было встать и уйти, не сказав ни слова, но потом вдруг передумал.

— Союз с дьяволом? — прошипел игумен. — Это может стоить дороже, чем смерть, пусть даже и чёрная. Это может стоить спасения души.

Константин прислушивался, хотя и делал вид, что увлечён весёлым рассказом князя Волынского.

— Не знаю, что ты подразумеваешь под дьяволом, под спасением, — возразил Сокол. — Но того, кто угрожает сейчас нашей земле, выпустили в мир твои единоверцы. Что это, как не союз с дьяволом? О каком спасении души можно вести речь, пользуясь услугами подобных тварей? И, кстати говоря, агарян тобою ненавистных, кто сюда привёл, не припомнишь ли?

— Тому, кто совершил это, воздастся сполна, — спокойно произнёс Дионисий, ощущая над поганым колдуном духовное превосходство.

— Воздастся? На страшном суде, надо полагать? — мрачно заметил Сокол. — Прекрасно! А как на счёт тысяч людей, которые умирают уже сейчас, и будут умирать дальше, пока ты уповаешь на божественный суд? Калика оказался честнее тебя, он поднял людей на борьбу и погиб, пытаясь защитить город. Он не думал тогда о лишнем пятнышке на белоснежном одеянии своей души, и бился со мной бок о бок…