Странные мужчины увели с собой отца, Вера Степановна принесла Павла к себе в комнату и уложила в свою постель, где уже хныкала Ольга. Он лежал как перепуганный крольчонок, а она тихонько плакала. Ближе к утру все уснули.

Отец так никогда и не вернулся домой.

Несколько лет Вера Степановна заботилась о Павле, а потом заболела и вскоре умерла. Ее сестра с мужем, быстро провернув это дельце, вселились в опустевшую квартиру. Ольгу они взяли к себе, а мальчику места в квартире не нашлось.

Так Павел попал в детский дом, основанный самим Феликсом Дзержинским, где окончил среднюю школу. В восемнадцать лет он ушел служить в армию, а после демобилизации его направили в школу МГБ.

Павел Соколов часто думал о своем отце, хотя мало что оставалось в памяти, кроме отцовского лица, его манеры говорить и, конечно же, прощальной ночи. Он никогда не позволял себе задумываться над тем, что случилось с отцом потом. Он останавливал бег своих мыслей на последних отцовских словах – что в жизни случается всякое и далеко не всегда приятное.

С тех пор прошло пятьдесят лет. И куда только катится мир?

Из квартир едва пробивался электрический свет. Окна с тройными рамами плотно закрыты ставнями от холода, а щели заткнуты тряпками. Да, так было и прежде, так делается и сейчас. И темно, как в преисподней.

Он обошел вокруг церкви, а затем прошел еще полкруга. На снегу виднелись следы лишь его ног. Убедившись, что за ним не следят, Соколов подошел к двери и постучал. Стучал он требовательно и с силой – а как еще следует стучать офицеру госбезопасности? – но сыплющий снег приглушал стук, который, казалось, не мог пробиться сквозь ночную тьму.

– Кто там? – раздался голос изнутри. Голос мужчины. Значит, он здесь.

– Прихожанин, – ответил Соколов и услышал звук отпираемого запора.

Дверь открыл молодой человек:

– Добрый вечер, полковник. Здравия желаю.

– Здравия желаю.

Полковник вошел в маленькую прихожую, оббил снег с ботинок, стряхнул снег с шапки.

– Холодновато что-то, – сказал молодой человек. – Чаю не хотите?

Через открытую дверь виднелась небольшая жилая комната. В ней мало что изменилось. Он подумал, что и сам найдет, где стоит чайник.

– Нет, спасибо, – ответил он и шагнул в комнату. Молодой человек, прихрамывая, последовал за ним.

Соколов прикрыл дверь.

– А то кипяточек имеется.

– Я ненадолго. Ольга Викторовна дома?

– Стоит где-то в очереди за капустой.

– Ладно. Читал заметку в «Известиях»? Молодой человек рассмеялся:

– Наконец-то пришла слава! Плохо, что нельзя похвалиться ею.

Полковник оборвал его смех:

– И хорошо, что нельзя.

Молодой человек плюхнулся на стул – их стояло в комнате всего два, больше не позволяло место.

– Нет нужды тревожиться.

– А я все же тревожусь. Вот уж не думал, что ты и твои приятели такие дурни, что полезут с ножами на иностранцев.

– А что, госбезопасность только теперь забеспокоилась об иностранцах? Хотите, чтобы мы обрабатывали только советских граждан?

– Что я хочу, теперь уже не важно.

– Так или иначе, но мы думали, что тот, кто был нам нужен, уже там: ведь была глубокая ночь. Что, по-вашему, нам оставалось делать? Сматываться с извинениями?

– Намечено совместное расследование. Молодой человек передернул плечами:

– Милиция беспокоить нас не собирается. Мы с ней ладим уже не первый год.

«Имеешь в виду, что твой отец ладит», – подумал про себя Соколов, но вслух не произнес. А вместо этого сказал:

– На сей раз не милиция. Американцы. Короче говоря, ЦРУ.

Молодой человек широко раскрыл от удивления глаза:

– Цэ-Рэ-У?

– Тот, кого вы укокошили, американский агент. Молодой человек рассмеялся. Он начал смеяться, сидя на стуле, потом встал, обхватил себя руками и так хохотал, стоя.

– Греб твою мать, ЦРУ? Он даже не поверит!

Он дважды перекрутился на месте и чуть было не грохнулся из-за хромой ноги, но удержался и встал лицом к лицу с Соколовым:

– И КГБ намерен сотрудничать с ЦРУ?

– Таков приказ.

– Ну, в таком случае, очень даже неплохо, что вы отвечаете за следствие.

– Теперь все отвечают за что-нибудь в определенной степени. А тебе было бы невредно убраться из Москвы. Тебе и всем другим, так или иначе замаранным в этом деле.

Лицо молодого человека стало серьезнее:

– Да время-то неудобное.

– Сделай удобным.

– Он не обрадуется, узнав, что я сматываюсь как раз в это время.

– Вот если не уедешь, тогда наверняка не обрадуется.

– Не уверен, что он одобрит мой отъезд. Ну, а насчет других – проблем нет, но мне надо с ними встретиться и все обговорить.

– Видишь ли, я никого не прошу одобрять мои действия. Я лишь советую, как лучше поступить. Ради твоего же здоровья. В это время года приятно пожить в Тбилиси. В Москве погода не та. Передай отцу все, что я сказал. Он поймет.

Соколов произнес это ровным, спокойным голосом – голосом не то что неприятным, а таким, каким обычно говорит человек, не привыкший дважды повторять свои слова.

Молодой человек стал теперь совсем серьезным и стоял, закусив губу.

Полковник надел шапку.

– Как тебе известно, в Сибири тоже климат не слишком-то приятный. Спокойной ночи.

Выйдя из комнаты, он прикрыл за собой дверь и задержался на минутку в прихожей. На стене прибита та же самая вешалка для пальто, видны щели между половицами, тот же запах доносится из уборной, расположенной позади кухни. Ничто здесь не изменилось.

Но теперь все вокруг меняется. И куда только катится мир?

– 15 —

Пятница, 27 января 1989 года,

2 часа дня,

Лубянка

Мартин, Бирман и Ролли Таглиа вышли из посольской машины около дома № 2 на площади Дзержинского. Их уже ожидал офицер в форме. «Как хорошо, что Феликс смотрит в другую сторону, – пробормотал Таглиа, имея в виду статую Дзержинского, отлитую из металла, – поистине Железный Феликс.

Они прошли через высокую парадную дверь из дуба и очутились в другом мире. Грязное убожество Москвы осталось за дверью, на улице. А внутри они увидели пол, покрытый мягким ковром, изгибающуюся лестницу и хрустальную люстру, яркий свет которой отражали мраморные стены.

Они расписались в книге посетителей, которую охранял хмурый часовой в зеленой фуражке. Сопровождающий повел их вниз по мраморной лестнице раздеться в гардеробе, который походил на все другие советские гардеробы, но одежду в нем принимали и выдавали не ветхие бабушки, как везде, а молодые солдаты из войск КГБ. На дергающемся и трясущемся лифте они поднялись наверх, где их встретил другой молодой сопровождающий офицер и повел по коридору с бежевыми стенами и высокими дверями из темного дерева, закрытыми, без номеров и табличек. Наконец он провел их через узкую приемную – почти пустую, если не считать маленькой вешалки, столика с телефоном и единственного стула, – в конференц-зал и оставил там одних.

Вместительный конференц-зал с длинным столом в центре был облицован светлыми листами полированной фанеры. Окна завешаны темно-красными бархатными портьерами, из-за которых нельзя разглядеть, что творится на улице.

Создавалось впечатление, что зал недоделан, что вообще-то характерно для всех советских правительственных учреждений, даже самых высоких. Стенные панели кое-где не доходили до пола, так как пол был неровным из-за небрежно уложенного дубового паркета, образующего узор, похожий на ребра селедки. Из мебели здесь стояли лишь стол для переговоров и стулья по обеим его сторонам. В центре стола – металлический поднос, на нем несколько бутылок фруктовой и минеральной воды, стаканы да ключ для откупорки пробок.

Чтобы избавиться от чувства, будто они находятся на вражеской территории, американцы, по совету Бирмана, уселись за одной стороной стола, повернувшись спинами к окнам. Так они могли видеть любого, входящего в конференц-зал. Они расположились в самом центре и, приняв непринужденные расслабленные позы, характерные для американцев, принялись тихонько перебрасываться фразами.