– Ты прав, – сказал Хасан, – у вас столько дел впереди, жалко терять время. – А увидев стражников, спросил:

– Что мне делать, ага и эфенди, чтоб остаться у вас в добром воспоминании? Поеду ли я верхом или побегу за вами?

– Не болтай слишком! – ответил ему один из стражников, тот, что выделялся своим ростом, и, подняв его на коня, связал ему ноги веревкой.

– Привет моему другу кади! – крикнул он, когда они тронулись.

– Они помчались галопом?

– Откуда ты знаешь?

– Теперь неважно все, что я знаю. А тебе, кажется, еще не ясно.

– Что мне должно быть ясно?

– Что они убежали. И ты им помогал.

– Я видел твой приказ.

– Я не отдавал никакого приказа. Его написал мулла Юсуф.

– А стражники? Они ведь связали его.

– И развязали за первым углом. Это наверняка его люди.

– Я не знаю, его ли это люди, но почерк был твой. И твоя печать. Я не единожды получал от тебя приказ. Знаю каждую твою букву. Другому так не написать.

– Говорю тебе, дурак, я ни о чем не знал, обо всем услыхал от тебя первого.

– Ох, неправда это, все ты знал. Ты и придумал, ты и написал. Ради друга. Только зачем же ты меня погубил? Зачем меня? Неужели ты не мог найти кого-нибудь другого? Двадцать лет я служу верой и правдой, а теперь я твоя жертва. И мулла Юсуф это подтвердит.

– И мулла Юсуф больше не вернется.

– Ну вот видишь, ты знаешь?

Напрасно было с ним говорить, для него я был единственным виновником.

Дефтердар вошел, вытирая полное лицо шелковым платком, красный от волнения, но говорил тихо и внешне спокойно.

– Что это, дервиш, ты начал откровенно издеваться? Ну ладно, ты свое сделал, теперь очередь за другими сделать по-своему. Только скажи мне, на что ты надеялся? Или тебе безразлично?

– Я ничего не сделал. Для меня это такая же неожиданность, как и для тебя.

– А это что такое? Твой приказ и твоя печать.

– Это написал мой писарь, мулла Юсуф.

– Рассказывай! Для чего писарю это делать? Он родня Хасану? Или друг, как ты?

– Не знаю.

– Не был он ему другом, – вмешался Пири-воевода. – Мулла Юсуф – человек кади, он во всем его слушался.

– Не шибко ты умен, Ахмед Нуруддин. Кого ты думал провести этой дерзкой игрой?

– Если б я поставил свое имя, тогда я на самом деле оказался бы дураком. Или не был бы здесь. Неужели это. не ясно тебе?

– Ты считал нас дураками, будто мы поверим в твою детскую игру.

– Я могу поклясться на Коране.

– Я убежден, что можешь. Хотя нет ничего более ясного. Хасан – твой друг, единственный и лучший, ты сам сказал. Вчера я убедился, как волнует тебя его судьба. А у твоего писаря не было никакой личной причины освобождать узника. Он только слушался тебя, как твой доверенный человек. А поскольку он тоже сбежал, то всю вину можно свалить на него. Ну хорошо, если б к тебе поступил такой случай, как бы ты рассудил?

– Если б я знал человека так же, как ты меня, я поверил бы его слову.

– Сильное доказательство!

– Я ему тоже сказал: ты все сам написал. Ради друга.

– Ты помалкивай! Тебя заткнули в петлицу, как василек. И ловко подобрали, чтоб украсить все это. Вали очень обрадуется.

Таким образом, я оказался в странном положении. Чем больше я оправдывался, тем меньше верили моему рассказу, пока мне самому он не стал казаться неубедительным. Люди связали мое имя с понятиями дружбы и верности, одни – с осуждением, другие – с признанием. Одно я готов был принять, от другого отказаться, но, судя по всему, одно не шло без другого. Я выбрал то, что было приятнее. Хафиз Мухаммед чуть ли не поцеловал мне руку, Али-ходжа назвал меня человеком, который не боится быть им, горожане смотрели на меня с уважением, незнакомые люди приносили подарки и оставляли у Мустафы для меня, а отец Хасана, Али-ага, прислал мне с хаджи Синануддином свою особую благодарность. Я не мог укрыться от тихого восхищения и стал сам свыкаться с этой мыслью и молча принимать дань восторга как награду за самое большое предательство, которое я совершил. Неужели для людей дружба настолько вне сомнения? Или они оказываются растроганы, потому что она не столь часта? Это напоминало грубую шутку: много чего совершил я в жизни, и доброго, и полезного, чтобы приобрести уважение людей, а принесло мне его нехорошее дело, которое Каждый тем не менее считал благородным. Я знал, что это незаслуженно, но мне это льстило, и лишь иногда меня мучила мысль о том, что так следовало бы поступить. Правда, ничего бы не изменилось, кроме моего душевного состояния. И все-таки так лучше (не хорошо, но лучше), люди уважали меня, будто я это сделал, и я был уверен, что сумею опровергнуть обвинение, ибо знал, что ни в чем не виновен. А когда от Хасана и муллы Юсуфа пришло письмо муфтию, откуда-то с западной границы, в котором они оправдывали меня, рассказав правду, то люди окончательно утвердились во мнении, что мы договорились (ибо зачем им защищать меня, если я виноват перед ними). Я отнесся к этому письму как к свидетельству, которым смогу убедить каждого в своей невинности. Я надеялся, что теперь я найду и много свидетелей в свою пользу, если дело дойдет до следствия.

Но до следствия дело не дошло. Все завершилось без меня, хотя то, последнее может окончиться только с моим участием.

В сумерках меня разыскал Кара-Заим, перепуганный больше из-за себя, чем из-за меня. Может быть, он даже и не пришел бы, если б не подошел срок получа ть ежемесячное вознаграждение, а в таких случаях он обычно приносил вести, которые считал важными. Эту он тоже посчитал важной и на сей раз был прав.

Во-первых, он хотел, чтоб я увеличил сумму, ибо ему пришлось заплатить парню, что служит у муфтия, а от него он и узнал.

– Это так важно?

– Ну, думаю, что да. Ты знаешь, что утром прибыл гонец из Стамбула?

– Знаю. Но не знаю, зачем.

– Из-за тебя.

– Из-за меня?

– Поклянись, что не выдашь меня. Положи руку на Коран. Вот так. Сегодня вечером тебя арестуют.

– Он привез какой-нибудь указ?

– Кажется, да. Катул-фирман.

– Значит, меня задушат в крепости.

– Значит, тебя задушат. – Что я могу поделать, судьба.

– Ты можешь убежать?

– Куда убежать?

– Не знаю, я так говорю. Неужели тебе некому помочь? Как ты Хасану.

– Я не помогал Хасану.

– Теперь тебе все равно. Ты помог, и так тому и быть. Ты помог, не разрушай сам свой памятник.

– Спасибо, что ты пришел, ты подвергался опасности из-за меня.

– Что делать, шейх Ахмед, бедность заставила. И знай, что мне жаль тебя.

– Верю.

– Ты мне много помог, я вздохнул полегче при тебе. Мы часто тебя вспоминаем, и я и жена. А теперь будем еще чаще. Хочешь, поцелуемся, шейх Ахмед? Когда-то мы были вместе на полях сражений, я остался залатанным, ты – здоровым, но вот судьбе угодно, чтоб ты ушел первым.

– Иди поцелуемся, Кара-Заим, и вспоминай меня иногда добром.

Он ушел со слезами на глазах, я остался один в темной комнате, наповал сраженный услышанным.

Сомневаться не приходилось, это наверняка было правдой. Напрасно я обманывал себя безумными надеждами, иначе не могло быть. Вали поднял плотину, и течение подхватило меня.

Повторяю, я был бессилен: смерть, конец. И я не осознаю это полностью, как прежде, в крепостных подвалах, пока я ожидал ее, ко всему равнодушный. Теперь она кажется мне далекой, непонятной, хотя мне все ясно. Смерть, конец. И внезапно, словно я вдруг прозрел на пороге угрожающей тьмы, меня охватил ужас перед уничтожением, перед этим ничто. Это же смерть, это конец! Окончательная встреча с самой жуткой судьбой.

Нет, ни за что! Я хочу жить! Что бы ни случилось, я хочу жить, за шаг до смерти, на узкой тропе перед пропастью, но я хочу жить! Я должен! Я буду бороться, буду грызть зубами, буду спасаться, пока кожа не лопнет у меня на ступнях, я найду кого-нибудь, кто поможет мне, я приставлю ему нож к горлу и потребую, чтоб он помог мне, я помогал другим, да все равно, даже если и нет, я убегу от гибели и смерти.