— Подойдите, дон Помпейо, — сказал он, — покончим с нашей ссорой. Мы оба должны быть в бешенстве: вы от учиненной над вами расправы, я от того, что просил у вас прощения.

Сказав это, князь с такой поспешностью обнажил шпагу, что я не имел времени ему ответить. Сперва он напал на меня весьма ретиво, но я счастливо парировал все сто удары. Затем я сам принялся наступать; при этом я заметил, что имею дело с человеком, умеющим так же хорошо нападать, как и обороняться, и уж не знаю, чем бы это кончилось, если б он не поскользнулся при отступлении и не упал навзничь. Я тотчас остановился и сказал:

— Встаньте, князь.

— Зачем вы меня щадите? — возразил он. — Вы наносите мне обиду своим великодушием.

— Не желаю пользоваться вашим несчастьем, — отвечал я, — это повредило бы моему доброму имени. Еще раз прошу вас, встаньте и продолжим поединок.

— Дон Помпейо, — сказал он, приподнимаясь, — после столь великодушного поступка честь запрещает мне дольше биться с вами. Что сказали бы обо мне, если б я пронзил вам сердце? Меня почли бы за подлеца, который убил человека, пощадившего его жизнь. Я не вправе больше посягать на ваши дни и чувствую, что под влиянием благодарности прежнее раздражение уступает место сладостному порыву симпатии. Дон Помпейо, — продолжал он, — перестанем ненавидеть друг друга; более того: будем друзьями.

— Ах, князь! — воскликнул я, — с радостью принимаю столь приятное предложение; я готов питать к вам самую искреннюю дружбу и как первое доказательство обещаю, что ноги моей не будет больше у доньи Ортенсии, даже если она того пожелает.

— Напротив, — сказал он, — уступаю вам эту даму; справедливее, чтоб я от нее отказался, так как она и без того питает к вам сердечную склонность.

— Нет, нет, — прервал я его, — вы ее любите! Милости, которые она вздумала бы мне оказать, причинили бы вам огорчение; жертвую ими ради вашего покоя.

— О, великодушнейший кастилец! — воскликнул Радзивилл, сжимая меня в своих объятиях, — я очарован вашим благородством. Какое раскаяние вызывает оно в моей душе! С какой горечью, с каким стыдом вспоминаю я нанесенное вам оскорбление! Удовлетворение, которое я дал вам в кабинете короля, кажется мне теперь недостаточным. Я хочу еще полнее загладить эту обиду и, чтоб окончательно омыть бесчестье, предлагаю вам руку одной из моих племянниц, которая находится под моей опекой. Это богатая наследница, которой пошел всего пятнадцатый год и которая блистает красотой еще более, чем молодостью.

После этого я с величайшей учтивостью высказал князю, сколь польщен честью с ним породниться, и несколько дней спустя женился на его племяннице. Весь двор поздравлял этого вельможу с тем, что он составил счастье кавалера, которого несправедливо покрыл бесчестьем, а мои друзья радовались вместе со мной благополучному исходу приключения, угрожавшего кончиться печально. С тех пор, сеньоры, я с приятностью проживаю в Варшаве, супруга любит меня, и сам я тоже еще влюблен в нее. Князь Радзивилл ежедневно осыпает меня новыми доказательствами дружбы, и смею похвалиться, что и польским королем я отменно награжден. Важные дела, ради которых я по его приказанию приехал в Мадрид, свидетельствуют об его расположении ко мне.

Т акова была повесть дона Помпейо, которую я и лакей дона Алехо ухитрились подслушать, несмотря на то, что наши господа предусмотрительно выслали нас из комнаты до того, как он начал свой рассказ. Но вместо того чтоб удалиться, мы притаились за дверью, которую оставили полуоткрытой, и стоя там, не проронили ни слова из его повествования. Когда он кончил, молодые сеньоры продолжали пить, но не затянули попойки до рассвета, так как дону Помпейо, которому надлежало с утра побывать у первого министра, хотелось перед тем немного поспать. Маркиз Дзенетто и мой господин обняли этого кавалера и, простившись с ним, оставили его у родственника.

На сей раз мы легли спать до восхода солнца. Проснувшись, дон Матео пожаловал меня новой службой.

— Жиль Блас, — сказал он, — возьми бумагу и перо; ты напишешь два или три письма, которые я тебе продиктую. Произвожу тебя в секретари.

«Вот те на! — подумал я про себя, — расширение функций! В качестве лакея я повсюду сопровождаю своего господина, как камердинер помогаю ему одеваться, а как секретарь пишу для него письма. Словом, я буду существовать теперь в трех лицах, наподобие тройственной Гекаты».

— Знаешь ли ты, что я придумал? — продолжал он. — Скажу тебе, но смотри не болтай, а не то поплатишься жизнью. Так вот: мне иногда приходится встречаться с людьми, которые похваляются своими любовными приключениями; чтоб утереть им нос, я хочу носить в кармане подложные письма от разных дам, каковые буду им читать. Это меня немного позабавит, и я перещеголяю тех кавалеров моего круга, которые добиваются любовных побед только ради удовольствия их разгласить, тогда как я буду разглашать те, которые не трудился одерживать. Постарайся только, — добавил он, — так изменить свой почерк, чтоб цидульки казались написанными разной рукой.

После этого я взял бумагу, перо и чернила и приготовился исполнить приказание дона Матео, который сначала продиктовал мне следующую любовную записку:

«Вы не пришли на свидание сегодня ночью. Ах, дон Матео, что скажете Вы в свое извинение? Сколь я обманулась! Сколь наказана Вами за тщеславные свои мысли, будто должны вы бросить все удовольствия и все дела на свете ради счастья видеть донью Клару де Мендоса!»

После этой записки заставил он меня написать другую от имени особы, жертвовавшей ради него принцем, и, наконец, третью, в которой одна сеньора выражала желание совершить с ним путешествие на Киферу, если он обещает сохранить это в тайне. Но дон Матео не удовольствовался тем, что продиктовал мне столь прелестные письма, а приказал еще подписать их именами знатных сеньор. Я не смог удержаться от замечания, что нахожу это не особенно деликатным, но он попросил меня давать ему советы только тогда, когда он сам их попросит. Пришлось замолчать и исполнить его приказание. Покончив с диктовкой, он встал, и я помог ему одеться. Затем он сунул письма в карман и вышел из дому. Я последовал за ним, и мы отправились обедать к дону Хуану де Монкада, который потчевал в этот день пять или шесть кавалеров из числа своих приятелей.