За несколько дней до свадьбы граф-герцог, послав за мною и вручая мне какие-то бумаги, сказал:

— Вот, Сантильяна, дворянская грамота, которую я приказал для тебя составить.

— Ваша светлость, — отвечал я, немало удивленный этими словами, — вам известно, что я сын дуэньи и стремянного: мне кажется, что это будет профанацией дворянства, если меня причислят к нему. Из всех милостей, которые его величество может мне оказать, это наименее заслуженная и наименее для меня желанная.

— Твое рождение, — ответил министр, — препятствие, легко устранимое. Ведь ты занимался государственными делами при герцоге Лерме и при мне. Кроме того, — прибавил он с улыбкой, — разве ты не оказывал монарху услуг, требующих вознаграждения? Одним словом, Сантильяна, ты вполне достоин той чести, которую мне хотелось тебе оказать. Да и то место, которое ты занимаешь при моем сыне, требует дворянского достоинства; вот почему я даровал тебе дворянскую грамоту.

— Я сдаюсь, сеньор, — отвечал я ему, — коль скоро ваша светлость на этом настаивает.

С этими словами я ушел, унося свою грамоту в кармане.

«Итак, — сказал я себе, очутившись на улице, — я теперь благородный сеньор. Я дворянин, и притом ничем не обязан своим родителям. Я могу, если мне заблагорассудится, приказать, чтобы меня величали доном Жиль Бласом, и если кто-нибудь из моих знакомых, называя меня так, вздумает рассмеяться мне в лицо, я предъявлю ему свою грамоту. Но прочитаем ее, — продолжал я, вынимая бумагу из кармана, — посмотрим, каким образом в ней обмывают смерда».

Итак, я прочитал свой патент, основное содержание коего заключалось в том, что король в награду за преданность, неоднократно проявленную мною на службе у него и на пользу государству, почел за благо пожаловать меня дворянской грамотой. В похвалу себе смею сказать, что она не внушила мне никакой гордости. Всегда памятуя о своем низком происхождении, я видел в этой новой почести скорее унижение, чем повод для чванства. Поэтому я твердо решил запереть свою грамоту в ящик и не хвастаться тем, что ее получил.

П оэт обеих Астурий, как читатель уже мог заметить, не жаловал меня своим вниманием. Я же, со своей стороны, слишком был занят, чтобы его посещать. Я не видел его со времени диспута об «Ифигении» Еврипида, как вдруг случай свел меня с ним неподалеку от Пуэрта дель Соль. Он выходил из типографии. Я подошел к нему со словами:

— О, о, сеньор Нуньес, вы выходите от печатника? Это как будто грозит публике новым произведением вашего таланта.

— Да, она, действительно, должна к этому готовиться, — отвечал он. — Я сейчас печатаю брошюру, которая, наверное, произведет много шуму в республике пера.

— Я не сомневаюсь в достоинствах твоего произведения, — сказал я ему, — но дивлюсь, что ты забавляешься писанием брошюр: мне кажется, что это — безделушки, не приносящие большой чести таланту.

— Это я знаю, — возразил Нуньес. — Мне также небезызвестно, что чтением брошюр забавляются только те, которые читают все. И тем не менее я только что испек брошюру и признаюсь тебе, что она — дитя нужды. Голод, как ты знаешь, гонит волка из лесу.

— Как? — воскликнул я. — Неужели автор «Графа Сальданьи» произносит такие слова? Может ли так говорить человек с рентою в две тысячи эскудо?

— Потише, друг мой, — прервал меня Нуньес, — я уже больше не тот счастливый поэт, который пользовался аккуратно выплачиваемой пенсией. Дела казначея дона Бельтрана внезапно пришли в расстройство. Он роздал, растратил казенные деньги; все его имущество конфисковано, и мой пенсион пошел ко всем чертям.

— Весьма печально, — сказал я ему. — Но не осталось ли у тебя какой-нибудь надежды поправить это дело?

— Ни малейшей, — ответил он. — Сеньор Гомес дель Риверо — такой же нищий, как и его поэт; он — конченный человек и, говорят, никогда уже не выплывет на поверхность.

— В таком случае, дружище, — заметил я, — придется мне приискать тебе какое-нибудь место, которое утешило бы тебя в утрате пенсии.

— Я освобождаю тебя от этой заботы, — ответил он. — Если бы ты даже предложил мне в канцелярии министерства место с окладом в три тысячи эскудо, я бы отказался. Ремесло конторщика не по нутру питомцу муз; мне необходимо наслаждение творчеством. Одним словом, я рожден, чтобы жить и умереть поэтом, и выполню свое предназначение. К тому же не воображай, что мы так несчастны: не говоря уже о том, что мы живем в полной независимости, мы — беззаботные птички. Некоторые полагают, что мы частенько довольствуемся трапезой Демокрита, но они ошибаются. Среди моих собратьев (не исключая даже авторов календарей) нет ни одного, который бы не был нахлебником в каком-нибудь хорошем доме. У меня лично есть два таких дома, где меня с удовольствием принимают. Два прибора всегда ждут меня: один — у толстосума-откупщика, которому я посвятил роман, другой — у богатого мадридского купца, страдающего манией всегда приглашать к столу литераторов; к счастью, он не очень разборчив, и город поставляет их ему сколько угодно.

— Итак, я перестаю тебя жалеть, коль скоро ты доволен своей участью, — сказал я астурийскому поэту. — Как бы то ни было, повторяю тебе, что в лице Жиль Бласа у тебя есть друг, несмотря на твое невнимание к нему. Если ты нуждаешься в моем кошельке, то смело приходи ко мне. Пусть ложный стыд не лишит тебя надежной помощи, а меня — удовольствия тебе услужить.

— По этим великодушным чувствам я узнаю Сантильяну, — воскликнул Нуньес, — и тысячу раз благодарю тебя за твое ко мне благорасположение. В благодарность я должен дать тебе важный совет. Пока граф-герцог еще всемогущ, а ты пользуешься его милостями, не теряй времени и спеши обогатиться. Ибо этот министр, как говорят, начинает шататься на своем пьедестале.

Я спросил Фабрисио узнал ли он об этом из верного источника, а он отвечал:

— Я слыхал эту новость от одного старого кавалера ордена Калатравы, который обладает неподражаемым талантом разнюхивать самые секретные дела. Этому человеку внимают, как оракулу, и вот что я вчера от него слышал. У графа-герцога, говорил он, великое множество врагов, которые все объединяются, чтобы его погубить; он слишком рассчитывает на свою власть над королем: монарх, говорят, уже начинает склонять свой слух к жалобам, которые до него доходят.