— Сеньор Жиль Блас, — сказал он, представляя их мне, — вот два Гиппократа, которые пришли вас проведать и которые в короткое время помогут вам стать на ноги.

Я был так предубежден против всяких медиков, что, наверное, принял бы их весьма худо, если б хоть сколько-нибудь дорожил жизнью, но в ту пору я чувствовал к ней величайшее безразличие и был даже благодарен Тордесильясу за то, что он отдал меня в руки эскулапов.

— Сеньор кавальеро, — сказал мне один из них, — прежде всего вы должны питать к нам доверие.

— Разумеется, — отвечал я. — Нисколько не сомневаюсь, что при вашем содействии я скоро избавлюсь от всех своих страданий.

— С божьей помощью, так это и будет, — заявил он. — Во всяком случае, мы сделаем для этого все, что нужно.

Действительно, эти господа так мастерски взялись за дело и так меня обработали, что я на глазах у всех стал приближаться к загробному миру. Уже дон Андрес, отчаявшись в моем выздоровлении, призвал францисканца, чтоб я мог достойно приготовиться к смерти; уже сей добрый отец, исполнив свою обязанность, покинул меня; а я, чувствуя приближение рокового часа, сделал знак Сипиону, чтоб он подошел к моему ложу.

— Любезный друг, — сказал я ему почти угасшим голосом, окончательно ослабев от снадобий и кровопусканий, — оставляю тебе один из тех мешков, что хранятся у Габриэля, и заклинаю тебя отвезти другой в Астурию моему отцу и матери, которые очень нуждаются, если только они живы. Но — увы! — боюсь, что моя неблагодарность их погубила. Возможно, что сообщение Мускады о моей жестокости сократило их жизнь. Но если, несмотря на бездушие, которым я отплатил за их заботы, небо все же сохранило моих родителей, то отдай им мешок с дублонами и попроси их простить меня за то, что я не поступил с ними лучше, а если они уж отошли в иной мир, то поручаю тебе заказать на эти деньги молебствия за упокой их души и моей собственной.

С этими словами я протянул Сипиону руку, которую он омочил своими слезами, не будучи в силах вымолвить ни слова, настолько бедняга был огорчен вечной разлукой со мной. Это доказывает, что плач наследников не всегда является замаскированным смехом.

Итак, я собирался перешагнуть роковую грань. Но ожидания мои не оправдались: доктора покинули меня и, предоставив свободу действий, тем самым спасли мне жизнь. Лихорадка, от которой, согласно их предупреждениям, я должен был отправиться на тот свет, прошла сама собой, как бы для того, чтоб их обличить. Я стал постепенно поправляться, и болезнь оказалась для меня благотворной, ибо я обрел полное душевное спокойствие. В утешениях я уже не нуждался: презрение к богатству и почестям, порожденное мыслями о приближающейся смерти, больше не покидало меня, и, став самим собой, я благословлял свою опалу. Я благодарил за нее небо, как за особую милость, и принял твердое решение не возвращаться более ко двору, даже если б герцогу Лерме вздумалось меня снова призвать. Теперь я мечтал только о том, чтобы купить хижину и вести там жизнь философа, если только мне когда-либо удастся выбраться из тюрьмы.

Мой наперсник одобрил это намерение и сказал, что хочет ускорить его осуществление, а потому думает вернуться в Мадрид и похлопотать о моем освобождении.

— У меня зародилась идея, — добавил он. — Я знаком с одной особой, которая может вам помочь: это очень толковая девица, которая состоит в горничных у кормилицы инфанта и пользуется ее особенным расположением. Постараюсь уговорить ее, чтоб она настроила свою госпожу. Словом, я сделаю все, что возможно, чтобы вытащить вас из этой крепости, которая все же остается тюрьмой, как бы хорошо с вами здесь ни обращались.

— Ты прав, — отвечал я. — Ступай, друг мой, не теряя времени, и принимайся за хлопоты. Дай бог, чтоб мы уже были в нашем убежище!

И так, Сипион отправился в Мадрид, а я в ожидании его Прибытия занялся чтением. Тордесильяс доставлял мне больше книг, чем я мог одолеть. Он одалживал их у одного старика командора, который читать не умел, но тем не менее завел себе прекрасную библиотеку для того, чтоб его принимали за ученого. Особенно нравились мне нравоучительные сочинения, так как я находил в них на каждом шагу места, поощрявшие мое отвращение к двору и пристрастие к уединению.

Прошли три недели, а о моем ходатае не было ни слуху ни духу. Наконец он вернулся и радостно объявил мне:

— На сей раз, сеньор Сантильяна, я привез вам отрадные вести. Госпожа кормилица взялась ходатайствовать за вас. Я уговорил камеристку и обещал ей сто пистолей, если ее барыня упросит наследного принца, чтоб он выхлопотал вам освобождение. Инфант, который, как вам известно, не может ей ни в чем отказать, согласился замолвить за вас слово перед королем. Я поспешил известить вас и немедленно же возвращаюсь в Мадрид, чтоб окончательно наладить дело.

С этими словами он покинул меня и отправился ко двору.

Его третья поездка продолжалась недолго. По прошествии недели мой молодчик вернулся и сообщил, что принц, хотя и не без труда, добился у короля, чтоб меня выпустили. В тот же день сеньор комендант подтвердил мне это известие и, обняв меня, сказал:

— Слава богу, любезный Жиль Блас, вы свободны! Двери этой тюрьмы для вас открыты, однако на двух условиях; которые, быть может, очень вас огорчат, но которые я, к сожалению, принужден довести до вашего сведения. Его величество запрещает вам появляться при дворе и приказывает, чтоб вы в течение месяца покинули пределы обеих Кастилий.

— Напротив, меня это очень радует, — отвечал я. — Одному богу известно, какого я мнения о придворной жизни. Я ждал от короля только одной милости, а он оказал мне целых две.

Удостоверившись, что мне вернули свободу, я приказал нанять двух мулов и на следующий день, простившись с Когольосом и тысячекратно поблагодарив Тордесильяса за проявленные им доказательства дружбы, уехал из Сеговии вместе со своим наперсником. Мы весело направились в Мадрид, чтоб взять у сеньора Габриэля наши два мешка, в каждом из которых хранилось по пятьсот дублонов. По дороге моей сотоварищ сказал мне: