Н а исходе одной сентябрьской ночи я, наконец, вышел из подземелья вместе с разбойниками. Я был вооружен так же, как и они: карабином, парою пистолетов, шпагой и багинетом,17 и ехал верхом на довольно хорошей лошади, отнятой у того же дворянина, в одежде которого я щеголял. Я так долго прожил в потемках, что забрезживший рассвет ослепил меня; но мало-помалу глаза мои к нему привыкли.

Мы миновали Понферраду и залегли в лесочке, окаймлявшем леонскую дорогу, выбрав такое место, где, будучи сами скрыты от всех, могли беспрепятственно наблюдать за проезжими. Там мы стали поджидать, не пошлет ли нам фортуна хорошее дельце, когда увидели доминиканского монаха, восседавшего, против обыкновения сих смиренных отцов, на плохоньком муле.

— Слава создателю! — воскликнул смеясь атаман, — вот великолепное дело для Жиль Бласа! Пусть почистит монаха, а мы посмотрим, как он за это возьмется.

Все разбойники согласились с тем, что это поручение действительно является для меня подходящим и посоветовали мне выполнить его как следует.

— Господа, — сказал я, — вы будете мною довольны. Я раздену монаха до нитки и приведу вам сюда его мула.

— Нет, нет, — возразил Роландо, — мула не надо: он того не стоит. Притащи нам только мошну его преподобия; большего мы от тебя не требуем.

— Хорошо, — сказал я, — да свершится сей первый опыт на глазах у моих учителей, и я надеюсь удостоиться их одобрения.

С этими словами выехал я из лесу и направился к монаху, заклиная небо простить мне поступок, который намеревался совершить, ибо я все же недостаточно долго прожил среди разбойников, чтобы взяться за такое дело без отвращения. Я охотно удрал бы тут же, но у большинства разбойников лошади были лучше моей; заметив, что я пустился наутек, они бросились бы за мной вдогонку и, несомненно, настигли бы меня или дали бы по мне залп из карабинов, от которого мне бы не поздоровилось. Поэтому я не отважился на столь рискованный шаг, а нагнал монаха и, направив на него дуло пистолета, потребовал кошелек. Он тотчас же остановился, пристально взглянул на меня и, по-видимому, нисколько не испугавшись, сказал:

— Вы очень молоды, дитя мое, и слишком рано взялись за это греховное ремесло.

— Каким бы греховным оно ни было, отец мой, — отвечал я, — мне все же жаль, что я не принялся за него раньше.

— Что вы говорите, сын мой! — воскликнул сей добрый монах, которому был невдомек истинный смысл моих слов, — какое ослепление! Позвольте мне представить вам злополучное состояние…

Но тут я поспешно прервал его:

— Довольно морали, ваше преподобие! Я выезжаю на большую дорогу не для того, чтобы слушать проповеди, и не в них здесь дело: мне нужны ваши деньги. Давайте их сюда!

— Деньги? — с изумлением переспросил он. — Вы плохого мнения об испанском милосердии, если думаете, что лица моего звания нуждаются в деньгах, чтоб путешествовать по Испании. Перестаньте заблуждаться. Нас везде гостеприимно принимают, дают нам пристанище, потчуют и ничего, кроме молитв, за это не требуют. Поэтому мы не берем с собой денег в дорогу, а во всем уповаем на провидение.

— Ну, нет! — возразил я, — вы не ограничиваетесь одним упованием: у вас всегда есть с собой добрые пистоли, чтобы спокойнее полагаться на провидение. Но довольно, отец мой, — добавил я, — мои товарищи, засевшие в той роще, теряют терпенье; бросьте сейчас же ваш кошелек наземь, а не то я вас убью.

При этих словах, произнесенных мною с угрозой, монах как будто действительно струхнул за свою жизнь.

— Погодите, — сказал он, — я исполню ваше требование, раз уж это необходимо. Вижу, что с вашим братом одними риторическими фигурами не отделаешься.

Сказав это, он вытащил из-под сутаны большой замшевый кошель и бросил его наземь. Тогда я объявил ему, что он может продолжать путь, чего он не заставил повторить себе дважды. Он взял мула в шенкеля, и тот, против моего чаянья, пошел довольно хорошим ходом, хотя на вид был не лучше дядюшкиного лошака. Пока монах удалялся, я спешился и поднял кошель, показавшийся мне тяжелым. Затем я снова сел на коня и быстро вернулся в лесок, где разбойники нетерпеливо меня поджидали, чтобы принести мне свои поздравления, точно одержанная мною победа дорого мне обошлась. Не успел я сойти с лошади, как они бросились меня обнимать.

— Мужайся, Жиль Блас, — сказал мне атаман Роландо, — ты прямо чудеса творишь. Я не спускал с тебя глаз во время всей атаки и наблюдал за твоими ухватками. Предсказываю, что из тебя выйдет отличный рыцарь большой дороги, или я ни черта не смыслю в этих делах.

Податаманье и прочие разбойники радостно приветствовали это предсказание и заверили меня, что оно непременно сбудется. Я поблагодарил их за хорошее мнение о моей особе и обещал приложить все усилия к тому, чтоб оправдать его и впредь.

Расхвалив меня тем усерднее, чем меньше я того заслуживал, они вздумали взглянуть на добычу, которую я привез.

— Посмотрим-ка, — сказали они, — что там в монашеском кошельке.

— Наверно, он туго набит, — заметил один из разбойников, — честные отцы не любят путешествовать, как пилигримы.

Атаман развязал кошелек, раскрыл его и вынул оттуда две-три пригоршни маленьких медных образков вперемешку с агнусдеи18 и ладанками. При виде такой оригинальной добычи разбойники разразились неудержимым смехом.

— Видит бог, — воскликнул податаманье, — мы премного обязаны Жиль Бласу. Он в первый раз раздобыл вещи, весьма полезные для нашего братства.

За шуткой податаманья последовали многие другие. Негодяи, а в особенности расстрига, принялись потешаться на эту тему. Они отпускали тысячи острот, которые я не смею передать и которые сугубо обличали распущенность их нравов. Один только я не смеялся. Правда, зубоскалы отняли у меня к тому охоту, так как потешались на мой счет. Каждый из них прошелся по моему адресу, а атаман Роландо сказал мне:

— Знаешь, Жиль Блас, советую тебе, дружище, не связываться с монахами; это такие пройдохи и хитрецы, что не тебе с ними тягаться.