Я собираю сны исподтишка

В котомку глаз, но вскидывая веки,

Теряю их, как шило из мешка,

И не найду, и только отсвет некий

Всё льнёт и льнёт к поверхности вещей.

Я постепенно ночь с ладоней смою,

И словно ненароком и вотще,

Я в день с его бодрящей кутерьмою

Войду. Священник так заходит в храм.

И, словно в незнакомые иконы,

Я посмотрю в оклады грязных рам

С продолговато-узкого балкона.

Я отпускаю в матовый зазор

Своей судьбы окрашенные срезы.

С аорты счистив умершего сор,

Я обнаружу зрячее железо.

Оно поёт, вибрирует; оно

Целует лёд в глазах моих наперсниц.

И я брожу в остуде затяжной

Ступенчатыми выводами лестниц.

Не выход – вывод. Далее – везде.

Отмерен такт, но снова мерь, и дальше,

Пока в молебнах утренней звезде

Не различишь едва заметной фальши.

Иная метафизика теперь.

Я пью из тростникового надлома

Солёный стон, смакую след потерь.

Тонка лучей лиловая солома.

Я ненавижу, мыслящий тростник,

Всего лишь то, что вырос ты из тины.

Как сладко мне кристаллы вечных книг

Расслаивать в зеркальные пластины,

Чтоб видеть в них себя, ещё себя,

Опять себя – нагой обломок неба.

Манжеты, словно чётки, теребя,

Я сам себе – единая потреба.

И я умею камень расколоть,

И влить в него останок рваный света.

Но болью разлинованная плоть

Как шов, на смысл накладывает вето,

И ставит подпись – дымом всех святынь,

Которые, как выяснилось скупо,

Её не оценили и в алтын,

Ославив как "подвижный образ трупа".

И вот оно – во многом так и есть.

Не Воскресенье, но могилы вскрыты.

И не звучит архангельская лесть,

А лишь свиной щетины о корыто

Шершавый повторяющийся звук,

И ритм совокупления, и только.

Но разорвав смыкающийся круг

Отчаянным и страшным взглядом волка

Я вырвался. Я взял в себя расщеп.

Я смерть держу на поводке коротком.

И вот она выпрашивает хлеб,

В мои зрачки заглядывая кротко.