Так что живо домой - через замок. Давай, шевелись.

Прохожу мимо поля для мини-гольфа, через стаю шумных чаек, что сгрудилась вокруг старой дамы, кидающей им крошки на етом самом месте каждый божий день, и вхожу в замок, через бывший внутренний ров, который теперь залит гудроном, вымощен как бы, там, где раньше было русло. Похоже на миниатюрную долину, уменьшенную модель большой долины, во много раз большей - той, где стоит замок и весь город. Под разводным мостом - несколько мальчишек с творожистыми лицами; вижу, один, когда я подхожу ближе, прячет в мешковатый рукав маленькую канистру бензина для зажигалок. Он жутко, жутко прыщавый; больше похоже на творог с рубленой зеленью. Парням лет пятнадцать, шестнадцать - видно, только что открыли, как сладко - сбежать в опьянение. Только что обнаружили, как вся вселенная раскрывается перед тобой в миг, когда из нее выпадаешь. И, наверно, им кажется сейчас, что етот мир битком набит возможностями, да только вероятность - вот она, это я, однорукая дрожащая тень, спешу домой, один, через развалины замка, в неродном городе, волоку мешок продуктов, выбранных с расчетом, что есть буду в одиночку - один человек и один ручной кролик. И пустой рукав хлопает. Видите, дети, вот что бывает, когда. Но все равно я вам завидую: вся жизнь у вас впереди, безумные годы, бля, столько времени можете бегать и орать и быть

ТАКИМИ ЖИВЫМИ БЛЯ

пока с вами не приключится вся эта жопа. Наслаждайтесь, пока можете. Ето скоро кончится. Но пока не кончилось - кажется, что у тебя не одна, а несколько огневых жизней впереди.

Быстро выбираюсь из рва и прохожу через башню, с которой месяц или два назад свалился какой-то турист из Бирмингема и разбился насмерть, и через внутреннее, как его… поле? дворик? внутреннюю часть укрепления, поросшую травой. Через круг стоячих камней, хотя ето подделка, типа, их поставили всего несколько десятков лет назад, наверно, чтоб добавить кельтской загадочности, как будто ее нужно специально добавлять етому замку, который неоднократно разоряли, который переходил из рук в руки средь моря крови, и Глиндор удерживал его против пушек и орд и ураганов стали и камня и пламени. Здесь у каждого камня - черная кровавая сердцевина. Как жесткие губки, впитывали они пролитую кровь. И море, черное, порывистое, и куда ни посмотри - гористые берега, на север и на юг - острые утесы вздымаются, тянутся вверх из дымки и тумана - можно подумать, все ето еще нуждается в каких-то примесях. Как будто его тайну можно чем-то углубить, особенно этими пошлыми гранитными блоками, похожими на стоячие гробы, раскрашенные и исцарапанные надписями, словами, нанесенными краской или зубилом. Но по крайней мере одна польза от них есть: я быстро пригибаюсь за одним, увидев Фила - парня, который воняет и сильно заикается, он сейчас торопливо шагает мимо военного мемориала. У Фила вид человека, спешащего по делу, он тощ и взъерошен, но целеустремлен, и я прячусь за камень, потому как не хочу с ним встречаться, поскольку

а) он сильно заикается, только «привет» будет выговаривать минут десять, а я устал и голоден и хочу домой, и

б) дело, по которому он спешит, наверняка включает в себя дофига наркотиков и/или алкоголя, а мне лучше держаться по возможности дальше от соблазнов, и

в) он обычно слегка пахнет. Как перед богом: воняет. Просто смердит, бля.

Я гляжу, как он обходит памятник, морщится, когда над головой проносится один из этих чертовых реактивных самолетов, слишком низко, и так внезапно, сволочи, то есть их даже не слышишь, пока они вдруг у тебя над головой не заорут во всю глотку, бля, словно небо раскололось, и у тебя в ушах звенит, сердце бьется как бешеное и в черепе начинает что-то стучать. Самолет обревывает кругом памятник с торчащей наверху фигурой - бабой с оливковым венком в руке (ха-ха, бля), Фил секунду глядит на самолет, как тот закладывает вираж, идет к горизонту, уменьшается, удаляясь к побережью, шум смолкает, только воздух еще пульсирует, потом Фил направляется к набережной и эспланаде. Рядом останавливается машина, старенький зеленый «мотя-майнор», и Фил подходит к ней. Должно быть, туристы, дорогу спрашивают, или еще что-то в етом роде. Я не вижу, кто там в машине, слишком далеко, но, наверно, парочка старперов; в таких машинах чаще всего ездят пожилые пары, в зелененьких «моррис-майнорах». Должно быть, приехали на побережье воздухом подышать, посидеть в своей милой старой машине, съесть жареной картошки и мороженого, поглядеть на море. Ах. Благослови их господь. Может, они приезжали сюда в свадебное путешествие, и теперь захотели вернуться - в город и в свои воспоминания. Вспомнить, как когда-то были молодыми, счастливыми и полными надежд. А может, у одного рак в последней стадии, и ему захотелось напоследок увидеть место, где они провели медовый месяц, пока еще можно, пока не откинул копыта, а может, у них ребенок утонул в море в этих местах, и…

Эй, ну-ка хватит мечтать, мрачный идиот, вали уже домой. Подальше от всего этого, от Заики Фила, от его погони за ядом, от истребителей, что воют над памятником, где длинные списки давно убитых людей, все ето место одна братская могила давай вали домой там твой кролик там твой чай там ванна и телик задернешь занавески и не видно станет всего етого дерьма и будет хорошо тепло и безопасно.

Окей.

Сдваиваю след и выхожу из замка к гавани. Пройду через порт и по Трефечанскому мосту. Самый короткий путь домой, может, я даже и под дождь не попаду.

Шаг 10: Мы стали дальше составлять инвентарную опись самих себя, и, если ошибались, всегда признавали ошибку. А это значило, что каждая секунда оставляла след, потому что каждую секунду мы делали вдох и наши сердца продолжали перекачивать кровь, так что мы продолжали питать этот смердящий грехом повапленный прямоходящий труп, чистота и невинность которого уже давно осквернены, и все вместилища чудес наполнены дерьмом. Каждая секунда нашей жизни, до единой - смердят нашей болезнью, муками совести, неизмеримым сожалением, скорбью за то, что мы - всего лишь мы, за то, что родились на свет. Весь мусор, что мы выдыхаем, вся дрянь, что сочится из наших пор, наши души - лишь следы от плохо подтертой жопы на нестираных трусах, и все это вместе жуткое и переломанное мы записали за дрожащим завтраком в блокнотик, обычный блокнотик для инвентарной описи, шестьдесят четыре страницы, в узкую линейку, поля слева, 159х102 мм, семьдесят девять пенсов в ближайшем магазине.

В машине

В городке - час пик, и они прицепляются к хвосту пердящего крокодила, составленного из машин, что дюйм за дюймом ползут вокруг начала одностороннего движения. Ползут мимо «Би-Уайз», потом - мимо «Аргоса», «Айленда», «Лидла», мимо старого вокзала, где сейчас паб «Уэзерспунс». У круговой развязки, возле круглосуточного гаража, колонна машин разбивается на отдельные стрелы, каждая ускоряется, и Даррен жмет на педаль.

– Алли, куда нам? Ты как думаешь?

Алистер жмет плечами.

– Нинаю. Едь себе, тут одностороннее, ну так и едь, наверно. Посмотрим, куда попадем, типа.

– Ты смотри, гляди в оба, не забыл?

– А как же. Глядеть однорукого мужика.

– Он будет тот, кто нам нужен. Увидишь - кричи.

– Заметано.

Кругом куча народу, и у каждого по четыре конечности. Над головой черная простыня неба, столько машин в таком маленьком городе, а над всем этим - огромный зеленый горб, и вокруг этого стеклянистого холма и памятника, что стоит на вершине, кружат птицы. Свет падает из окон пабов и кафе, за потными, затуманившимися стеклами этих окон шевелятся фигуры, тротуары кишат людьми, у всех полный набор рук и ног, и Алистер начинает считать раз рука два рука раз рука два рука потом сдается и начинает искать несоответствия, кого-нибудь, кто выделялся бы из толпы бегущих с покупками, с колясками, или стоящих на углах и автобусных остановках, или подпирающих стены.

– Видишь чё?