Он уже собрался уйти, когда подошел Буше.

– Я искал вас повсюду. Хочу представить моим друзьям. Не правда ли, замечательный вечер?

Огюст подумал, что человек, привыкший к дешевому вину, не сразу оценит шампанское.

– Не знаю, стоит ли мне оставаться, – сказал он.

– Вы чудак! Все обожают Жоржа Шарпантье и его жену, а вы надулись.

– Они еще обвиняют меня в том, что я пользуюсь слепками.

– Роден, нельзя быть таким обидчивым. Пойдемте, я познакомлю вас с человеком, который восхищается вашими работами. – Буше взял Огюста под локоть и повлек его к коренастому, плотному мужчине, в котором Огюст признал Эмиля Золя.

Золя стоял перед большим портретом Ренуара, изображавшим мадам Шарпантье с двумя детьми, и внимательно рассматривал картину через очки. Он был толще, чем представлял его Огюст, и обычно бледные щеки его на этот раз порозовели. Рядом стояли Ренуар и Мане. Золя говорил Ренуару:

– Это достойный похвалы портрет, хотя я и не одобряю излишне точно выписанные детали.

Ренуар пожал плечами, потом лукаво сказал:

– Вы очень снисходительны, мой друг. Золя ответил:

– Вы с Мане обижены, потому что я не хвалю каждую вашу вещь, как прежде. Но вам это теперь и не к чему. И все-таки если я не считаю вас гениями, вы сердитесь.

– Нисколько, – вступил в разговор Мане. – Из критики можно извлечь пользу. Но из насмешек – никогда.

– А я и не насмехаюсь, – сказал Золя. – Мало я защищал вас с Ренуаром?

– В прошлом – да, – сказал Мане. – Но вы давным-давно перестали относиться к нам по-настоящему сочувственно.

Воцарилось неловкое молчание. Буше представил Огюста Золя. Золя на мгновение насупился, словно чувствуя себя невинно обиженным. Но перестал хмуриться, когда Мане сказал:

– Роден, автор «Иоанна Крестителя», который вам понравился.

– Это тот, самый реалистичный из всех? – спросил Золя. Враждебное выражение исчезло с его квадратного лица. – Я рад, что вы натуралист, а не теолог, – сказал он Огюсту.

– Я не тот и не другой, – ответил Огюст. – Я скульптор.

– Что ж, как бы там ни было, а вы пробудили их от спячки, – удовлетворенно заметил Золя.

– Я не задавался такой целью.

– Почему? – спросил Золя. – Искусство – поле битвы, и мы должны это признать. Разногласия способствуют развитию искусства, делают его интересней.

Огюст промолчал. Взгляды Золя казались ему странными. Он считал Золя представителем той плеяды писателей, которые полагают, что искусство – это собрание идей и мыслей, своего рода социальная и естественная история современного общества, что и находило отражение в произведениях Золя, которые ему нравились. И вот теперь Золя превозносил Дега за то, что тот сейчас только и изображает, что сцены парижской жизни, и называет его «художником-натуралистом», а ведь Дега первым и громче всех восстал бы против такого рода похвалы. Возможно, Золя исполнен добрых намерений, думал Огюст, хотя, как известно, добрыми намерениями и вымощена дорога в ад.

Тем временем мадам Шарпантье увела с собой Золя, Мане и Буше, чтобы представить их новым знаменитым гостям. Она хотела забрать с собой и Ренуара, но тот выразил желание остаться с Роденом. Ренуар помнил, как впервые попал в этот салон и как стесненно себя чувствовал, не будучи ни с кем знаком.

– Не обращай внимания на Золя, – сказал Ренуар. – Ему и правда понравился твой «Иоанн». Но Золя теперь стал фигурой и поэтому обязан иногда произносить громкие речи.

– Я не напрашивался на похвалу, – ответил Огюст.

– Мы многим обязаны Золя. Он поддерживал нас, когда нас никто не принимал всерьез. Не нужно забывать.

– А ты теперь ищешь вдохновения у мадам Шарпантье?

– Поддержки – не вдохновения.

– А почему здесь нет Дега?

– Эдгар считает, что у Шарпантье слишком республиканские взгляды.

– Но Моне ярый республиканец, однако и его здесь тоже нет.

– А ты видел в последнее время Моне?

– Нет. Я очень много работал.

– Разве ты не знаешь, что Камилла умерла?

– Когда? – Огюст был потрясен. Он не был близко знаком с женой Моне, но знал, как предан ей художник. Это для него страшная потеря.

– Несколько месяцев тому назад. Моне совсем убит. Не выходит из дома, никого не видит, а все пишет, пишет и оплакивает ее.

– Мне его очень жаль. – Огюст не выносил похорон, но на эти пошел бы обязательно.

– Постарайся с ним увидеться. Может, тебе удастся развеять его настроение.

– Но я не знаю его так хорошо, как ты, Ренуар.

– А кто его хорошо знает? Он тебя уважает, Роден. Считает, что у тебя есть мужество.

– Ты хочешь сказать – непокорство, мой друг. Но я навещу Моне при первой же возможности. – Огюст приостановился и спросил с тревогой: – А как идут дела у тебя и у Мане? Мане что-то неважно выглядит. И сильно хромает. Видно, ходьба причиняет ему нестерпимую боль.

Ренуар с грустью ответил:

– Бывают дни, когда Мане не может сделать и шага. Я уверяю его, что это ревматизм, которым я тоже страдаю, но он не верит, да я и сам не верю. Вон, посмотри-ка на Гюго! – Ренуар указал на Виктора Гюго, который стоял посреди гостиной, окруженный толпой почитателей, и хотя с явным удовольствием выслушивал славословия, но глядел на них пренебрежительно, помня, насколько он выше простых смертных. – Ему около восьмидесяти, а все хвастает успехами у женщин и тем, как легко взбегает по лестнице.

Огюст не мог отвести глаз от Гюго. Ренуар сказал:

– Неужели и ты в числе его поклонников?

– Какая великолепная голова! – Огюст залюбовался величественным видом писателя, лицо которого, иссеченное временем и трудом, все еще дышало мощью. В этом зале, где, казалось, сам воздух был пропитан лестью, Гюго один был на уровне своей репутации. Огюста покорили эти полные, резко очерченные губы, выразительный рот, полные страсти, глубоко сидящие глаза, готическая массивность всего облика. Вот лицо, которое просится, чтоб его лепить.

Ренуар спросил:

– Ты впервые видишь Гюго?

– Да. Какая модель!

– Я с ним почти не знаком, – сказал Ренуар. – Но Малларме его хорошо знает, и он благоволит к Малларме. – Ренуар подозвал Малларме и сказал ему о желании Огюста.

Малларме ответил своим тихим голосом:

– Я с удовольствием представлю вас, Роден, но предупреждаю – вряд ли Гюго согласится позировать. Гюго считает, что уже достаточно позировал. Все скульпторы добивались этого, и многие лепили.

Ренуар добавил:

– И ему не понравится, что ты сначала беседовал с Золя.

– Но меня только представили, – удивился Огюст.

Ренуар пояснил:

– Они не разговаривают. Золя считает своим учителем Бальзака, а не Гюго. А теперь, когда книги Золя пользуются куда большим успехом, их не так-то просто помирить.

– Зачем же Шарпантье приглашают их одновременно, если они не выносят друг друга?

– Да ты просто наивен, Роден, – сказал Ренуар. – Шарпантье этим страшно довольны. Такие ссоры помогают распродавать книги Золя, которые издает Жорж Шарпантье.

– И он зарабатывает деньги, на которые его жена покупает ваши картины, – прибавил Малларме.

– Господи! – воскликнул Ренуар. – Да я и не жалуюсь. Иди, Роден, познакомься с великим человеком. Может быть, снизойдет, если падешь перед ним на колени.

И Ренуар направился к Мане и Буше, а Малларме подвел Огюста к Гюго. Гюго, который сурово повествовал своим почитателям о падении современной французской поэзии, мягко улыбнулся, увидев Малларме, и сказал:

О, мой дорогой Малларме, рад вас видеть. – Он почти не взглянул на Огюста, не запомнил его имени, и Малларме пришлось повторить:

– Огюст Роден, скульптор.

– Скульптор? Это какой скульптор? – спросил Гюго хмурясь.

«Все напрасно, – сердито подумал Огюст. – Гюго не знает, кто я такой, да и не желает знать».

Малларме объяснил:

– Он автор «Иоанна Крестителя» и «Бронзового века». Помните, мой дорогой мэтр, эту прелестную, поэтическую фигуру юноши.

– А, ту самую, которая делалась со слепков. Огюст твердо решил держать себя в руках, но тут его терпение лопнуло. Он со стуком поставил на стол бокал, который держал в руке. Гюго спросил: